Александр Сергеевич Пушкин - К другу стихотворцу
текст песни
15
0 человек. считает текст песни верным
0 человек считают текст песни неверным
Александр Сергеевич Пушкин - К другу стихотворцу - оригинальный текст песни, перевод, видео
- Текст
- Перевод
Арист! и ты в толпе служителей Парнаса![2]
Ты хочешь оседлать упрямого Пегаса;
За лаврами спешишь опасною стезей
И с строгой критикой вступаешь смело в бой!
Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
В холодных песенках любовью не пылай;
Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
Довольно без тебя поэтов есть и будет;
Их напечатают — и целый свет забудет.
Быть может, и теперь, от шума удалясь
И с глупой музою навек соединясь,
Под сенью мирною Минервиной эгиды [3]
Сокрыт другой отец второй «Телемахиды».
Страшися участи бессмысленных певцов,
Нас убивающих громадою стихов!
Потомков поздных дань поэтам справедлива;
На Пинде лавры есть, но есть там и крапива.
Страшись бесславия! — Что, если Аполлон,
Услышав, что и ты полез на Геликон,
С презреньем покачав кудрявой головою,
Твой гений наградит — спасительной лозою?
Но что? ты хмуришься и отвечать готов;
«Пожалуй, — скажешь мне, — не трать излишних слов;
Когда на что решусь, уж я не отступаю,
И знай, мой жребий пал, я лиру избираю.
Пусть судит обо мне, как хочет, целый свет,
Сердись, кричи, бранись, — а я таки поэт».
Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеет
И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.
Хорошие стихи не так легко писать,
Как Витгенштеину французов побеждать.
Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов,
Певцы бессмертные, и честь и слава россов,
Питают здравый ум и вместе учат нас,
Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь!
Творенья громкие Рифматова, Графова
С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;
Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,
И Фебова на них проклятия печать.
Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо,
Поэтом можешь ты назваться справедливо:
Все с удовольствием тогда тебя прочтут.
Но мнишь ли, что к тебе рекой уже текут
За то, что ты поэт, несметные богатства,
Что ты уже берешь на откуп государства,
В железных сундуках червонцы хоронишь
И, лежа на боку, покойно ешь и спишь?
Не так, любезный друг, писатели богаты;
Судьбой им не даны ни мраморны палаты,
Ни чистым золотом набиты сундуки:
Лачужка под землей, высоки чердаки —
Вот пышны их дворцы, великолепны залы.
Поэтов — хвалят все, питают — лишь журналы;
Катится мимо их Фортуны колесо;
Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;
Камоэнс с нищими постелю разделяет;
Костров на чердаке безвестно умирает,
Руками чуждыми могиле предан он:
Их жизнь — ряд горестей, гремяща слава — сон.
Ты, кажется, теперь задумался немного.
«Да что же, — говоришь, — судя о всех так строго,
Перебирая все, как новый Ювенал,
Ты о поэзии со мною толковал;
А сам, поссорившись с парнасскими сестрами,
Мне проповедовать пришел сюда стихами?
Что сделалось с тобой? В уме ли ты, иль нет?»
Арист, без дальных слов, вот мой тебе ответ:
В деревне, помнится, с мирянами простыми,
Священник пожилой и с кудрями седыми,
В миру с соседями, в чести, довольстве жил
И первым мудрецом у всех издавна слыл.
Однажды, осушив бутылки и стаканы,
Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный;
Попалися ему навстречу мужики.
«Послушай, батюшка, — сказали простяки, —
Настави грешных нас — ты пить ведь запрещаешь,
Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,
И верим мы тебе; да что ж сегодня сам...»
«Послушайте, — сказал священник мужикам, —
Как в церкви вас учу, так вы и поступайте,
Живите хорошо, а мне — не подражайте».
И мне то самое пришлося отвечать;
Я не хочу себя нимало оправдать:
Счастлив, кто, ко стихам не чувствуя охоты,
Проводит тихий век без горя, без заботы,
Своими одами журналы не тягчит
И над экспромтами недели не сидит!
Не любит он гулять по высотам Парнаса,
Не ищет чистых муз, ни пылкого Пегаса;
Его с пером в руке Рамаков не страшит;
Спокоен, весел он. Арист, он — не пиит.
Но полно рассуждать — боюсь тебе наскучить
И сатирическим пером тебя замучить.
Теперь,
Ты хочешь оседлать упрямого Пегаса;
За лаврами спешишь опасною стезей
И с строгой критикой вступаешь смело в бой!
Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
В холодных песенках любовью не пылай;
Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
Довольно без тебя поэтов есть и будет;
Их напечатают — и целый свет забудет.
Быть может, и теперь, от шума удалясь
И с глупой музою навек соединясь,
Под сенью мирною Минервиной эгиды [3]
Сокрыт другой отец второй «Телемахиды».
Страшися участи бессмысленных певцов,
Нас убивающих громадою стихов!
Потомков поздных дань поэтам справедлива;
На Пинде лавры есть, но есть там и крапива.
Страшись бесславия! — Что, если Аполлон,
Услышав, что и ты полез на Геликон,
С презреньем покачав кудрявой головою,
Твой гений наградит — спасительной лозою?
Но что? ты хмуришься и отвечать готов;
«Пожалуй, — скажешь мне, — не трать излишних слов;
Когда на что решусь, уж я не отступаю,
И знай, мой жребий пал, я лиру избираю.
Пусть судит обо мне, как хочет, целый свет,
Сердись, кричи, бранись, — а я таки поэт».
Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеет
И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.
Хорошие стихи не так легко писать,
Как Витгенштеину французов побеждать.
Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов,
Певцы бессмертные, и честь и слава россов,
Питают здравый ум и вместе учат нас,
Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь!
Творенья громкие Рифматова, Графова
С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;
Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,
И Фебова на них проклятия печать.
Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо,
Поэтом можешь ты назваться справедливо:
Все с удовольствием тогда тебя прочтут.
Но мнишь ли, что к тебе рекой уже текут
За то, что ты поэт, несметные богатства,
Что ты уже берешь на откуп государства,
В железных сундуках червонцы хоронишь
И, лежа на боку, покойно ешь и спишь?
Не так, любезный друг, писатели богаты;
Судьбой им не даны ни мраморны палаты,
Ни чистым золотом набиты сундуки:
Лачужка под землей, высоки чердаки —
Вот пышны их дворцы, великолепны залы.
Поэтов — хвалят все, питают — лишь журналы;
Катится мимо их Фортуны колесо;
Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;
Камоэнс с нищими постелю разделяет;
Костров на чердаке безвестно умирает,
Руками чуждыми могиле предан он:
Их жизнь — ряд горестей, гремяща слава — сон.
Ты, кажется, теперь задумался немного.
«Да что же, — говоришь, — судя о всех так строго,
Перебирая все, как новый Ювенал,
Ты о поэзии со мною толковал;
А сам, поссорившись с парнасскими сестрами,
Мне проповедовать пришел сюда стихами?
Что сделалось с тобой? В уме ли ты, иль нет?»
Арист, без дальных слов, вот мой тебе ответ:
В деревне, помнится, с мирянами простыми,
Священник пожилой и с кудрями седыми,
В миру с соседями, в чести, довольстве жил
И первым мудрецом у всех издавна слыл.
Однажды, осушив бутылки и стаканы,
Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный;
Попалися ему навстречу мужики.
«Послушай, батюшка, — сказали простяки, —
Настави грешных нас — ты пить ведь запрещаешь,
Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,
И верим мы тебе; да что ж сегодня сам...»
«Послушайте, — сказал священник мужикам, —
Как в церкви вас учу, так вы и поступайте,
Живите хорошо, а мне — не подражайте».
И мне то самое пришлося отвечать;
Я не хочу себя нимало оправдать:
Счастлив, кто, ко стихам не чувствуя охоты,
Проводит тихий век без горя, без заботы,
Своими одами журналы не тягчит
И над экспромтами недели не сидит!
Не любит он гулять по высотам Парнаса,
Не ищет чистых муз, ни пылкого Пегаса;
Его с пером в руке Рамаков не страшит;
Спокоен, весел он. Арист, он — не пиит.
Но полно рассуждать — боюсь тебе наскучить
И сатирическим пером тебя замучить.
Теперь,
Arist! And you are in the crowd of Parnassus ministers! [2]
You want to saddle stubborn Pegasus;
Behind the laurels you hurry with a dangerous steam
And with strict criticism, you boldly enter the battle!
Arist, believe me, leave a pen, ink,
Forget streams, forests, dull graves,
Do not dust in cold songs;
In order not to fly off the mountain, rather go down!
Enough without you poets is and will be;
They will be printed - and the whole world will forget.
Perhaps now, moving away from the noise
And with a stupid muza, connecting forever,
Under the canopy of the peaceful minerwine egida [3]
The other father of the second “telemachide” is hidden.
Fearing the fate of meaningless singers,
We killing the enormous poems!
Descendants of late tribute to poets are fair;
There is a laurel on Pinda, but there is nettle there.
Fearing impudence! - What if Apollo,
Hearing that you climbed Helicon, too,
With a contempt, shaking his curly head,
Will your genius reward - with a saving losa?
But what? You frown and answer ready;
“Perhaps,” you tell me, “do not waste unnecessary words;
When I decide, I am not back
And know, my lot fell, I am choosing a lyre.
Let him judge me, as he wants, the whole world,
Angride, scream, scold, - and I am a poet. "
Arist, not the poet who knows how to splash rhymes
And, hide with feathers, does not spare the papers.
Good verses are not so easy to write
How to win the French Witganstein.
Meanwhile, Dmitriev, Derzhavin, Lomonosov,
The singers are immortal, and the honor and glory of the dews,
They nourish the sound mind and teach us together,
How many books die, barely born!
Creativity loud Rifmatova, count
With heavy bibrus, they rot at Glazunov;
No one will remember them, he will not read nonsense,
And Feubov on them curses Print.
Suppose that, the climbing pinds happily,
You can call the poet rightly:
Everyone will be read with you then.
But do you imagine that the river is already flowing to you
For the fact that you are a poet, myriad wealth,
That you already take the state of the state,
In the iron chests, you bury chervonets
And, lying on the side, you eat and sleep?
Not so, a dear friend, writers are rich;
The fate was given to them neither the marble of the chamber,
The chests are stuffed with pure gold:
Laughter underground, high attics -
Here their palaces are magnificent, the halls are magnificent.
Poets - everything praise, nourish - only magazines;
Rolls past their fortune wheel;
Nagus was born and steps into the coffin of Rousseau;
Camoens shares with poor bed;
Kostrov in the attic is dying unknown,
With the hands of alien grave, he is devoted to:
Their life is a number of sorrows, Gremyah, Glory is a dream.
You seem to have thought a little now.
“Well, you say,“ judging by everyone is so strict,
Serving everything like a new Juvenal,
You interpreted about poetry with me;
And he himself, having quarreled with the Parnassian sisters,
Did you come here to preach here?
What happened to you? Are you in your mind, or not? "
Arist, without long -range words, here is my answer to you:
In the village, I remember, with the laity of simple ones,
The priest is elderly and with gray curls,
In the world with neighbors, in honor, contentment of lived
And the first sage has long been known for everyone.
Once, draining bottles and glasses,
From the wedding, in the evening, he walked a little drunk;
The men came to meet him.
“Listen, Father,” said the lads, “
Instructed us - you are forbidden to drink,
You always command everyone to be sober,
And we believe you; Well, today it is ... "
“Listen,” the priest said to the peasants, “
As I teach you in the church, so you do it,
Live well, but do not imitate me. ”
And the same thing came to answer;
I did not want to at all justify myself:
Happy who, not feeling hunting,
Spends a quiet age without grief, without care,
The magazines do not graze with his odes
And he does not sit on the impromptu for the week!
He does not like to walk in heights of Parnassus,
Does not seek pure muses, nor ardent pegas;
Ramakov does not fear him with a pen in his hand;
Calm, he is cheerful. Arist, he is not PIT.
But full to reason - I'm afraid to bother you
And torture you with a satirical pen.
Now,
You want to saddle stubborn Pegasus;
Behind the laurels you hurry with a dangerous steam
And with strict criticism, you boldly enter the battle!
Arist, believe me, leave a pen, ink,
Forget streams, forests, dull graves,
Do not dust in cold songs;
In order not to fly off the mountain, rather go down!
Enough without you poets is and will be;
They will be printed - and the whole world will forget.
Perhaps now, moving away from the noise
And with a stupid muza, connecting forever,
Under the canopy of the peaceful minerwine egida [3]
The other father of the second “telemachide” is hidden.
Fearing the fate of meaningless singers,
We killing the enormous poems!
Descendants of late tribute to poets are fair;
There is a laurel on Pinda, but there is nettle there.
Fearing impudence! - What if Apollo,
Hearing that you climbed Helicon, too,
With a contempt, shaking his curly head,
Will your genius reward - with a saving losa?
But what? You frown and answer ready;
“Perhaps,” you tell me, “do not waste unnecessary words;
When I decide, I am not back
And know, my lot fell, I am choosing a lyre.
Let him judge me, as he wants, the whole world,
Angride, scream, scold, - and I am a poet. "
Arist, not the poet who knows how to splash rhymes
And, hide with feathers, does not spare the papers.
Good verses are not so easy to write
How to win the French Witganstein.
Meanwhile, Dmitriev, Derzhavin, Lomonosov,
The singers are immortal, and the honor and glory of the dews,
They nourish the sound mind and teach us together,
How many books die, barely born!
Creativity loud Rifmatova, count
With heavy bibrus, they rot at Glazunov;
No one will remember them, he will not read nonsense,
And Feubov on them curses Print.
Suppose that, the climbing pinds happily,
You can call the poet rightly:
Everyone will be read with you then.
But do you imagine that the river is already flowing to you
For the fact that you are a poet, myriad wealth,
That you already take the state of the state,
In the iron chests, you bury chervonets
And, lying on the side, you eat and sleep?
Not so, a dear friend, writers are rich;
The fate was given to them neither the marble of the chamber,
The chests are stuffed with pure gold:
Laughter underground, high attics -
Here their palaces are magnificent, the halls are magnificent.
Poets - everything praise, nourish - only magazines;
Rolls past their fortune wheel;
Nagus was born and steps into the coffin of Rousseau;
Camoens shares with poor bed;
Kostrov in the attic is dying unknown,
With the hands of alien grave, he is devoted to:
Their life is a number of sorrows, Gremyah, Glory is a dream.
You seem to have thought a little now.
“Well, you say,“ judging by everyone is so strict,
Serving everything like a new Juvenal,
You interpreted about poetry with me;
And he himself, having quarreled with the Parnassian sisters,
Did you come here to preach here?
What happened to you? Are you in your mind, or not? "
Arist, without long -range words, here is my answer to you:
In the village, I remember, with the laity of simple ones,
The priest is elderly and with gray curls,
In the world with neighbors, in honor, contentment of lived
And the first sage has long been known for everyone.
Once, draining bottles and glasses,
From the wedding, in the evening, he walked a little drunk;
The men came to meet him.
“Listen, Father,” said the lads, “
Instructed us - you are forbidden to drink,
You always command everyone to be sober,
And we believe you; Well, today it is ... "
“Listen,” the priest said to the peasants, “
As I teach you in the church, so you do it,
Live well, but do not imitate me. ”
And the same thing came to answer;
I did not want to at all justify myself:
Happy who, not feeling hunting,
Spends a quiet age without grief, without care,
The magazines do not graze with his odes
And he does not sit on the impromptu for the week!
He does not like to walk in heights of Parnassus,
Does not seek pure muses, nor ardent pegas;
Ramakov does not fear him with a pen in his hand;
Calm, he is cheerful. Arist, he is not PIT.
But full to reason - I'm afraid to bother you
And torture you with a satirical pen.
Now,
Другие песни исполнителя: