Б. Л. Пастернак - Марбург
текст песни
19
0 человек. считает текст песни верным
0 человек считают текст песни неверным
Б. Л. Пастернак - Марбург - оригинальный текст песни, перевод, видео
- Текст
- Перевод
Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье,-
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне - отказ.
Как жаль ее слез! Я святого блаженней.
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
B прощальном значеньи своем подымалась.
Плитняк раскалялся, и улицы лоб
Был смугл, и на небо глядел исподлобья
Булыжник, и ветер, как лодочник, греб
По лицам. И все это были подобья.
Но, как бы то ни было, я избегал
Их взглядов. Я не замечал их приветствий.
Я знать ничего не хотел из богатств.
Я вон вырывался, чтоб не разреветься.
Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,
Был невыносим мне. Он крался бок о бок
И думал: "Ребячья зазноба. За ним,
К несчастью, придется присматривать в оба".
"Шагни, и еще раз",- твердил мне инстинкт,
И вел меня мудро, как старый схоластик,
Чрез девственный, непроходимый тростник
Нагретых деревьев, сирени и страсти.
"Научишься шагом, а после хоть в бег",-
Твердил он, и новое солнце с зенита
Смотрело, как сызнова учат ходьбе
Туземца планеты на новой планиде.
Одних это все ослепляло. Другим -
Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.
Копались цыплята в кустах георгин,
Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.
Плыла черепица, и полдень смотрел,
Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге
Кто, громко свища, мастерил самострел,
Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.
Желтел, облака пожирая, песок.
Предгрозье играло бровями кустарника.
И небо спекалось, упав на кусок
Кровоостанавливающей арники.
В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Когда я упал пред тобой, охватив
Туман этот, лед этот, эту поверхность
(Как ты хороша!)- этот вихрь духоты -
О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тут жил Мартин Лютер. Там - братья Гримм.
Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.
И все это помнит и тянется к ним.
Все - живо. И все это тоже - подобья.
О, нити любви! Улови, перейми.
Но как ты громаден, обезьяний,
Когда над надмирными жизни дверьми,
Как равный, читаешь свое описанье!
Когда-то под рыцарским этим гнездом
Чума полыхала. А нынешний жуел -
Насупленный лязг и полет поездов
Из жарко, как ульи, курящихся дупел.
Нет, я не пойду туда завтра. Отказ -
Полнее прощанья. Bсе ясно. Мы квиты.
Да и оторвусь ли от газа, от касс,-
Что будет со мною, старинные плиты?
Повсюду портпледы разложит туман,
И в обе оконницы вставят по месяцу.
Тоска пассажиркой скользнет по томам
И с книжкою на оттоманке поместится.
Чего же я трушу? Bедь я, как грамматику,
Бессонницу знаю. Стрясется - спасут.
Рассудок? Но он - как луна для лунатика.
Мы в дружбе, но я не его сосуд.
Ведь ночи играть садятся в шахматы
Со мной на лунном паркетном полу,
Акацией пахнет, и окна распахнуты,
И страсть, как свидетель, седеет в углу.
И тополь - король. Я играю с бессонницей.
И ферзь - соловей. Я тянусь к соловью.
И ночь побеждает, фигуры сторонятся,
Я белое утро в лицо узнаю.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье,-
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне - отказ.
Как жаль ее слез! Я святого блаженней.
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
B прощальном значеньи своем подымалась.
Плитняк раскалялся, и улицы лоб
Был смугл, и на небо глядел исподлобья
Булыжник, и ветер, как лодочник, греб
По лицам. И все это были подобья.
Но, как бы то ни было, я избегал
Их взглядов. Я не замечал их приветствий.
Я знать ничего не хотел из богатств.
Я вон вырывался, чтоб не разреветься.
Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,
Был невыносим мне. Он крался бок о бок
И думал: "Ребячья зазноба. За ним,
К несчастью, придется присматривать в оба".
"Шагни, и еще раз",- твердил мне инстинкт,
И вел меня мудро, как старый схоластик,
Чрез девственный, непроходимый тростник
Нагретых деревьев, сирени и страсти.
"Научишься шагом, а после хоть в бег",-
Твердил он, и новое солнце с зенита
Смотрело, как сызнова учат ходьбе
Туземца планеты на новой планиде.
Одних это все ослепляло. Другим -
Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.
Копались цыплята в кустах георгин,
Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.
Плыла черепица, и полдень смотрел,
Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге
Кто, громко свища, мастерил самострел,
Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.
Желтел, облака пожирая, песок.
Предгрозье играло бровями кустарника.
И небо спекалось, упав на кусок
Кровоостанавливающей арники.
В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Когда я упал пред тобой, охватив
Туман этот, лед этот, эту поверхность
(Как ты хороша!)- этот вихрь духоты -
О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тут жил Мартин Лютер. Там - братья Гримм.
Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.
И все это помнит и тянется к ним.
Все - живо. И все это тоже - подобья.
О, нити любви! Улови, перейми.
Но как ты громаден, обезьяний,
Когда над надмирными жизни дверьми,
Как равный, читаешь свое описанье!
Когда-то под рыцарским этим гнездом
Чума полыхала. А нынешний жуел -
Насупленный лязг и полет поездов
Из жарко, как ульи, курящихся дупел.
Нет, я не пойду туда завтра. Отказ -
Полнее прощанья. Bсе ясно. Мы квиты.
Да и оторвусь ли от газа, от касс,-
Что будет со мною, старинные плиты?
Повсюду портпледы разложит туман,
И в обе оконницы вставят по месяцу.
Тоска пассажиркой скользнет по томам
И с книжкою на оттоманке поместится.
Чего же я трушу? Bедь я, как грамматику,
Бессонницу знаю. Стрясется - спасут.
Рассудок? Но он - как луна для лунатика.
Мы в дружбе, но я не его сосуд.
Ведь ночи играть садятся в шахматы
Со мной на лунном паркетном полу,
Акацией пахнет, и окна распахнуты,
И страсть, как свидетель, седеет в углу.
И тополь - король. Я играю с бессонницей.
И ферзь - соловей. Я тянусь к соловью.
И ночь побеждает, фигуры сторонятся,
Я белое утро в лицо узнаю.
I shuddered. I light up and drooping.
I'm shaking. I have made a proposal now,-
But late, I am a craft, and here I am a refusal.
What a pity her tears! I am more blessed.
I went to the square. I could be unclear
Secondly born. Each little
I lived and, not putting me in anything,
In the farewell knowledge of her, she raised her.
The planey was hot, and the streets of the forehead
Was dark and looked at the sky
Cobblestone, and the wind, like a boatman, a row
By faces. And all this was like.
But be that as it may, I avoided
Their views. I did not notice their greetings.
I did not want to know anything from wealth.
I burst out so as not to burst out.
Instinct born, the old man-decay,
I was unbearable to me. He sneaked side by side
And he thought: "Baby shade. Behind him,
Unfortunately, you will have to look closely in both. "
“Shawl, and again,” the instinct kept me,
And he led me wisely, like an old scholastic
Through a virgin, impassable reed
Heated trees, lilacs and passions.
"You will learn a step, and then at least to run"-
He insisted, and the new sun from Zenith
Watched how Syrezov was taught to walk
The native of the planet on the new planid.
It was all blinded alone. Others -
It seemed to that darkness that the eye was at least sucking.
The chickens were dug in the Georgin bushes,
Crickets and dragonflies, like a watch, ticked.
The tiles sailed, and looked at noon,
Without smart, on the roof. And in Marburg
Who, loudly fistula, made the self -shotgun,
He who was silent for the Trinity Fair.
Yellow, the clouds are devour, sand.
Feast played with the eyebrows of the bush.
And the sky sintering, falling on a piece
Holy assembly arnica.
That day all of you, from the comb to your feet,
Like a tragic in the province of drama Shakespeare,
I wore with me and knew the nazum,
He staggered around the city and rehearsed.
When I fell before you, covering
This fog, this ice, this surface
(How good you are!) - This whirlwind of stuffiness -
What are you talking about? Remember! Lossed. Rejected.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Then Martin Luther lived. There are the brothers Grimm.
Clawing roofs. Trees. Tombstones.
And all this remembers and reaches for them.
Everything is lively. And all this too - like.
Oh, thread of love! Catch, cross.
But how huge you are, monkeys,
When the doors are over the superminths of life,
As an equal, you read your description!
Once under a knightly nest
The plague blazed. And the current crook -
Plugged clang and flights of trains
From hot, like hives, smoking hollows.
No, I will not go there tomorrow. Refusal -
More fully farewell. BSE is clear. We're even.
Yes, and will I come off from the gas, from the box office,-
What will happen to me, ancient plates?
The port of the port of the port of
And in both windows they will be inserted a month.
Longing with a passenger slides through volumes
And with a book on the Ottoman, it will fit.
Why am I rubbing? I'm like a grammar,
I know insomnia. It is shaking - they will save.
Reason? But he is like a moon for a lunatic.
We are in friendship, but I am not his vessel.
After all, nights play chess to play
With me on the lunar parquet floor,
It smells of acacia, and the windows are open,
And passion, as a witness, turns gray in the corner.
And the poplar is the king. I play with insomnia.
And Ferge is a nightingale. I stretch to the nightingale.
And the night wins, the figures are shunning,
I recognize the white morning in the face.
I'm shaking. I have made a proposal now,-
But late, I am a craft, and here I am a refusal.
What a pity her tears! I am more blessed.
I went to the square. I could be unclear
Secondly born. Each little
I lived and, not putting me in anything,
In the farewell knowledge of her, she raised her.
The planey was hot, and the streets of the forehead
Was dark and looked at the sky
Cobblestone, and the wind, like a boatman, a row
By faces. And all this was like.
But be that as it may, I avoided
Their views. I did not notice their greetings.
I did not want to know anything from wealth.
I burst out so as not to burst out.
Instinct born, the old man-decay,
I was unbearable to me. He sneaked side by side
And he thought: "Baby shade. Behind him,
Unfortunately, you will have to look closely in both. "
“Shawl, and again,” the instinct kept me,
And he led me wisely, like an old scholastic
Through a virgin, impassable reed
Heated trees, lilacs and passions.
"You will learn a step, and then at least to run"-
He insisted, and the new sun from Zenith
Watched how Syrezov was taught to walk
The native of the planet on the new planid.
It was all blinded alone. Others -
It seemed to that darkness that the eye was at least sucking.
The chickens were dug in the Georgin bushes,
Crickets and dragonflies, like a watch, ticked.
The tiles sailed, and looked at noon,
Without smart, on the roof. And in Marburg
Who, loudly fistula, made the self -shotgun,
He who was silent for the Trinity Fair.
Yellow, the clouds are devour, sand.
Feast played with the eyebrows of the bush.
And the sky sintering, falling on a piece
Holy assembly arnica.
That day all of you, from the comb to your feet,
Like a tragic in the province of drama Shakespeare,
I wore with me and knew the nazum,
He staggered around the city and rehearsed.
When I fell before you, covering
This fog, this ice, this surface
(How good you are!) - This whirlwind of stuffiness -
What are you talking about? Remember! Lossed. Rejected.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Then Martin Luther lived. There are the brothers Grimm.
Clawing roofs. Trees. Tombstones.
And all this remembers and reaches for them.
Everything is lively. And all this too - like.
Oh, thread of love! Catch, cross.
But how huge you are, monkeys,
When the doors are over the superminths of life,
As an equal, you read your description!
Once under a knightly nest
The plague blazed. And the current crook -
Plugged clang and flights of trains
From hot, like hives, smoking hollows.
No, I will not go there tomorrow. Refusal -
More fully farewell. BSE is clear. We're even.
Yes, and will I come off from the gas, from the box office,-
What will happen to me, ancient plates?
The port of the port of the port of
And in both windows they will be inserted a month.
Longing with a passenger slides through volumes
And with a book on the Ottoman, it will fit.
Why am I rubbing? I'm like a grammar,
I know insomnia. It is shaking - they will save.
Reason? But he is like a moon for a lunatic.
We are in friendship, but I am not his vessel.
After all, nights play chess to play
With me on the lunar parquet floor,
It smells of acacia, and the windows are open,
And passion, as a witness, turns gray in the corner.
And the poplar is the king. I play with insomnia.
And Ferge is a nightingale. I stretch to the nightingale.
And the night wins, the figures are shunning,
I recognize the white morning in the face.