Максим Мяков - Мне снилось, что Бродский был человеком-храмом...
текст песни
41
0 человек. считает текст песни верным
0 человек считают текст песни неверным
Максим Мяков - Мне снилось, что Бродский был человеком-храмом... - оригинальный текст песни, перевод, видео
- Текст
- Перевод
Мне снилось, что Бродский был человеком-храмом, повсюду носящим с собою хрустальный дом,
Индейской мудрости был вигвамом, наполненным свежесколотым хрупким льдом.
Мне снилось, что Пушкин стрелял по Данте, и ни один не признал ошибки.
Я чётко помню, как Команданте, забыв про пытку, тянулся шипкой.
(Поклон крадущего рифму - Мастеру). Мы отражаемся на стекле,
Но кажемся сами себе бесстрастными и припечатанными к земле.
Немного жарко - три тыщи градусов, а зубы стукают марш-озноб,
Среди метафор, синекдох, пафосов, пожалуй, худшую в мире троп
Рисуют линию три старухи, сияют зубом, прядут узор.
О, как прекрасно твоё "хи-хи", озорная вечность, как тёмен взор.
И ведь верхушки таёжных сосен видали многие сотни лет,
Но даже им неизвестна осень, где счастье есть, а печали нет.
Я знаю, что Бродский был человеком-храмом. И знание это сравнимо с полётом вниз:
Мы разбегаемся, долго падаем. На граните мы проступаем смолою лиц.
Наш отпечаток в веках останется, он будет остр, прозрачен, чист
Когда-нибудь об него поранится хороший парень, танцуя твист.
И жизнь его в тот же миг изменится, в его отраву проникнет кровь
И заиграет она, и вспенится, и не излечится в нём любовь
К таёжным соснам, хрустальным храмам, бессмертным звездам и болтовне,
Огонь небесный, гори вигвамом, гори извечно, гори во мне!
Индейской мудрости был вигвамом, наполненным свежесколотым хрупким льдом.
Мне снилось, что Пушкин стрелял по Данте, и ни один не признал ошибки.
Я чётко помню, как Команданте, забыв про пытку, тянулся шипкой.
(Поклон крадущего рифму - Мастеру). Мы отражаемся на стекле,
Но кажемся сами себе бесстрастными и припечатанными к земле.
Немного жарко - три тыщи градусов, а зубы стукают марш-озноб,
Среди метафор, синекдох, пафосов, пожалуй, худшую в мире троп
Рисуют линию три старухи, сияют зубом, прядут узор.
О, как прекрасно твоё "хи-хи", озорная вечность, как тёмен взор.
И ведь верхушки таёжных сосен видали многие сотни лет,
Но даже им неизвестна осень, где счастье есть, а печали нет.
Я знаю, что Бродский был человеком-храмом. И знание это сравнимо с полётом вниз:
Мы разбегаемся, долго падаем. На граните мы проступаем смолою лиц.
Наш отпечаток в веках останется, он будет остр, прозрачен, чист
Когда-нибудь об него поранится хороший парень, танцуя твист.
И жизнь его в тот же миг изменится, в его отраву проникнет кровь
И заиграет она, и вспенится, и не излечится в нём любовь
К таёжным соснам, хрустальным храмам, бессмертным звездам и болтовне,
Огонь небесный, гори вигвамом, гори извечно, гори во мне!
I dreamed that Brodsky was a guard man, everywhere wearing a crystal house with him,
Indian wisdom was a wigwam filled with freshly fragile ice ice.
I dreamed that Pushkin shot at Dante, and not one recognized mistakes.
I clearly remember how the commandant, forgetting about torture, stretched out his stud.
(Black by the streaming rhyme - to the master). We are reflected on the glass,
But we look like ourselves with impassive and printed to the ground.
A little hot - three thousand degrees, and the teeth knock on the march,
Among the metaphors, synechah, pathos, perhaps the worst paths in the world
Three old women draw a line, shine with a teeth, spin the pattern.
Oh, how beautiful your “hi-hee” is, mischievous eternity, like a warm look.
And after all, the tops of the taiga pines have seen many hundreds of years,
But even they unknown autumn, where there is happiness, but there is no sadness.
I know that Brodsky was a guard man. And knowledge is comparable to flying down:
We scatter, fall for a long time. On granite, we appear with a resin of faces.
Our imprint will remain for centuries, it will be sharp, transparent, clean
Someday a good guy will be injured about him, dancing a twist.
And his life at the same moment will change, blood will penetrate his poison
And she will play, and will foam, and love will not be cured in him
To taiga pines, crystal temples, immortal stars and chatter,
Heavenly Fire, Gori with Wigwam, Horny Ever, Gori in me!
Indian wisdom was a wigwam filled with freshly fragile ice ice.
I dreamed that Pushkin shot at Dante, and not one recognized mistakes.
I clearly remember how the commandant, forgetting about torture, stretched out his stud.
(Black by the streaming rhyme - to the master). We are reflected on the glass,
But we look like ourselves with impassive and printed to the ground.
A little hot - three thousand degrees, and the teeth knock on the march,
Among the metaphors, synechah, pathos, perhaps the worst paths in the world
Three old women draw a line, shine with a teeth, spin the pattern.
Oh, how beautiful your “hi-hee” is, mischievous eternity, like a warm look.
And after all, the tops of the taiga pines have seen many hundreds of years,
But even they unknown autumn, where there is happiness, but there is no sadness.
I know that Brodsky was a guard man. And knowledge is comparable to flying down:
We scatter, fall for a long time. On granite, we appear with a resin of faces.
Our imprint will remain for centuries, it will be sharp, transparent, clean
Someday a good guy will be injured about him, dancing a twist.
And his life at the same moment will change, blood will penetrate his poison
And she will play, and will foam, and love will not be cured in him
To taiga pines, crystal temples, immortal stars and chatter,
Heavenly Fire, Gori with Wigwam, Horny Ever, Gori in me!