Потаня - Он жил у железной дороги - он
текст песни
64
0 человек. считает текст песни верным
0 человек считают текст песни неверным
Потаня - Он жил у железной дороги - он - оригинальный текст песни, перевод, видео
- Текст
- Перевод
Он жил у железной дороги (сдал комнату друг-доброхот) - и вдруг просыпался в тревоге, как в поезде, сбавившем ход. Окном незашторенно-голым квартира глядела во тьму. Полночный, озвученный гулом пейзаж открывался ему.
Окраины, чахлые липы, погасшие на ночь ларьки, железные вздохи и скрипы, сырые густые гудки, и голос диспетчерши юной, красавицы наверняка, и медленный грохот чугунный тяжелого товарняка.
Там делалось тайное дело, царил чрезвычайный режим, там что-то гремело, гудело, послушное планам чужим, в осенней томительной хмари катился и лязгал металл, и запах цемента и гари над мокрой платформой витал.
Но ярче других ощущений был явственный, родственный зов огромных пустых помещений, пакгаузов, складов, цехов - и утлый уют неуюта, служебной каморки уют, где спят, если будет минута, и чай обжигающий пьют.
А дальше - провалы, пролеты, разъезды, пути, фонари, ночные пространства, пустоты, и пустоши, и пустыри, гремящих мостов коромысла, размазанных окон тире - все это исполнено смысла и занято в тайной игре.
И он в предрассветном ознобе не мог не почувствовать вдруг в своей одинокой хрущобе, которую сдал ему друг, за темной тревогой, что бродит по городу, через дворы, - покоя, который исходит от этой неясной игры.
Спокойнее спать, если кто-то до света не ведает сна, и рядом творится работа, незримому подчинена, и чем ее смысл непостижней, тем глубже предутренний сон, покуда на станции ближней к вагону цепляют вагон.
И он засыпал на рассвете под скрип, перестуки, гудки, как спят одинокие дети и брошенные старики - в надежде, что все не напрасно и тайная воля мудра, в объятьях чужого пространства, где длится чужая игра.
Окраины, чахлые липы, погасшие на ночь ларьки, железные вздохи и скрипы, сырые густые гудки, и голос диспетчерши юной, красавицы наверняка, и медленный грохот чугунный тяжелого товарняка.
Там делалось тайное дело, царил чрезвычайный режим, там что-то гремело, гудело, послушное планам чужим, в осенней томительной хмари катился и лязгал металл, и запах цемента и гари над мокрой платформой витал.
Но ярче других ощущений был явственный, родственный зов огромных пустых помещений, пакгаузов, складов, цехов - и утлый уют неуюта, служебной каморки уют, где спят, если будет минута, и чай обжигающий пьют.
А дальше - провалы, пролеты, разъезды, пути, фонари, ночные пространства, пустоты, и пустоши, и пустыри, гремящих мостов коромысла, размазанных окон тире - все это исполнено смысла и занято в тайной игре.
И он в предрассветном ознобе не мог не почувствовать вдруг в своей одинокой хрущобе, которую сдал ему друг, за темной тревогой, что бродит по городу, через дворы, - покоя, который исходит от этой неясной игры.
Спокойнее спать, если кто-то до света не ведает сна, и рядом творится работа, незримому подчинена, и чем ее смысл непостижней, тем глубже предутренний сон, покуда на станции ближней к вагону цепляют вагон.
И он засыпал на рассвете под скрип, перестуки, гудки, как спят одинокие дети и брошенные старики - в надежде, что все не напрасно и тайная воля мудра, в объятьях чужого пространства, где длится чужая игра.
He lived at the railway (surrendered a friend of friend-kindness) - and suddenly woke up in anxiety, as in the train, stroke. The window of an unequisive-bare apartment looked in darkness. The fulfillment, voiced by the roar of the landscape opened him.
The outskirts, stupid limes, stalls, iron sighs and screenshots, raw thick beeps, and the voice of the young man, beauty probably, and a slow rumble of a cast iron heavy shop.
There was a secret case, a lot of emergency was done, there he threatened something, buzzed, obedient plans for someone else's plans, in the autumn humbling crown and clogged metal, and the smell of cement and Gary above the wet platform Vital.
But brighter of other sensations was a privatic, family call of huge empty premises, warehouses, warehouses, shops - and the vellency of the Neuchta, the service chambers of the comfort, where they sleep, if there is a minute, and the burning tea is drunk.
And then - the failures, spans, connectors, paths, lights, nightspaces, emptiness, and empty, and wasteland, growing rocker bridges, smeared windows of dash - all this is performed by the meaning and is busy in a secret game.
And he could not feel suddenly in his lonely Khrushchobe in his lonely Khrushchobe, which he donated him for a dark alarm, which wanders around the city, through the courtyards, - peace, which comes from this unclear game.
It is calmer to sleep if someone does not seek sleep, and the work is going on, the invisible is subordinate, and the deepest sleep is incomprehensible, the deeper the continued sleep, as long as the carriage stations cling to the car.
And he fell asleep at sunrise under the creaking, crossings, beeps, as lonely children and abandoned old men sleep - in the hope that everything is not in vain and the secret will of the wise, in the arms of someone else's space, where someone else's game lasts.
The outskirts, stupid limes, stalls, iron sighs and screenshots, raw thick beeps, and the voice of the young man, beauty probably, and a slow rumble of a cast iron heavy shop.
There was a secret case, a lot of emergency was done, there he threatened something, buzzed, obedient plans for someone else's plans, in the autumn humbling crown and clogged metal, and the smell of cement and Gary above the wet platform Vital.
But brighter of other sensations was a privatic, family call of huge empty premises, warehouses, warehouses, shops - and the vellency of the Neuchta, the service chambers of the comfort, where they sleep, if there is a minute, and the burning tea is drunk.
And then - the failures, spans, connectors, paths, lights, nightspaces, emptiness, and empty, and wasteland, growing rocker bridges, smeared windows of dash - all this is performed by the meaning and is busy in a secret game.
And he could not feel suddenly in his lonely Khrushchobe in his lonely Khrushchobe, which he donated him for a dark alarm, which wanders around the city, through the courtyards, - peace, which comes from this unclear game.
It is calmer to sleep if someone does not seek sleep, and the work is going on, the invisible is subordinate, and the deepest sleep is incomprehensible, the deeper the continued sleep, as long as the carriage stations cling to the car.
And he fell asleep at sunrise under the creaking, crossings, beeps, as lonely children and abandoned old men sleep - in the hope that everything is not in vain and the secret will of the wise, in the arms of someone else's space, where someone else's game lasts.