Белла Ахмадулина - Плохая весна
текст песни
44
0 человек. считает текст песни верным
0 человек считают текст песни неверным
Белла Ахмадулина - Плохая весна - оригинальный текст песни, перевод, видео
- Текст
- Перевод
Пока клялись беспечные снега
блистать и стыть с прилежностью металла,
пока пуховой шали не сняла
та девочка, которая мечтала
склонить к плечу оранжевый берет,
пустить на волю локти и колени,
чтоб не ходить, но совершать балет
хожденья по оттаявшей аллее,
пока апрель не затевал возни,
угодной насекомым и растеньям, -
взяв на себя несчастный труд весны,
безумцем становился неврастеник.
Среди гардин зимы, среди гордынь
сугробов, ледоколов, конькобежцев
он гнев весны претерпевал один,
став жертвою ее причуд и бешенств.
Он так поспешно окна открывал,
как будто смерть предпочитал неволе,
как будто бинт от кожи отрывал,
не устояв перед соблазном боли.
Что было с ним, сорвавшим жалюзи?
То ль сильный дух велел искать исхода,
то ль слабость щитовидной железы
выпрашивала горьких лакомств йода?
Он сам не знал, чьи силы, чьи труды
владеют им. Но говорят преданья,
что, ринувшись на поиски беды, -
как выгоды, он возжелал страданья.
Он закричал: - Грешна моя судьба!
Не гений я! И, стало быть, впустую,
гордясь огромной выпуклостью лба,
лелеял я лишь опухоль слепую!
Он стал бояться перьев и чернил.
Он говорил в отчаянной отваге:
- О господи! Твой худший ученик -
я никогда не оскверню бумаги.
Он сделался неистов и угрюм.
Он все отринул, что грозит блаженством.
Желал он мукой обострить свой ум,
побрезговав его несовершенством.
В груди птенцы пищали: не хотим!
Гнушаясь их красою бесполезной,
вбивал он алкоголь и никотин
в их слабый зев, словно сапог железный.
И проклял он родимый дом и сад,
сказав: - Как страшно просыпаться утром!
Как жжется этот раскаленный ад,
который именуется уютом!
Он жил в чужом дому, в чужом саду
и, тем платил хозяйке любопытной,
что, голый и огромный, на виду
у всех вершил свой пир кровопролитный.
Ему давали пищи и питья,
шептались меж собой, но не корили
затем, что жутким будням их бытья
он приходился праздником корриды.
Он то в пустой пельменной горевал,
то пил коньяк в гостиных полусвета
и понимал, что это - гонорар
за представленье: странности поэта.
Ему за то и подают обед,
который он с охотою съедает,
что гостья, умница, искусствовед,
имеет право молвить: - Он страдает!
И он страдал. Об острие угла
разбил он лоб, казня его ничтожность,
но не обрел достоинства ума
и не изведал истин непреложность.
Проснувшись ночью в серых простынях,
он клял дурного мозга неприличье,
и высоко над ним плыл Пастернак
в опрятности и простоте величья.
Он снял портрет и тем отверг упрек
в проступке суеты и нетерпенья.
Виновен ли немой, что он не мог
использовать гортань для песнопенья?
Его встречали в чайных и пивных,
на площадях и на скамьях вокзала.
И, наконец, он головой поник
и так сказал (вернее, я сказала):
- Друзья мои, мне минет тридцать лет,
увы, итог тридцатилетья скуден.
Мой подвиг одиночества нелеп,
и суд мой над собою безрассуден.
Бог точно знал, кому какая честь,
мне лишь одна, не много и не мало:
всегда пребуду только тем, что есть,
пока не стану тем, чего не стало.
Так в чем же смысл и польза этих мук,
привнесших в кожу белый шрам ожога?
Уверен в том, что мимолетный звук
мне явится, и я скажу: так много?
Затем свечу зажгу, перо возьму,
судьбе моей воздам благодаренье,
припомню эту бедную весну
и напишу о ней стихотворенье.
блистать и стыть с прилежностью металла,
пока пуховой шали не сняла
та девочка, которая мечтала
склонить к плечу оранжевый берет,
пустить на волю локти и колени,
чтоб не ходить, но совершать балет
хожденья по оттаявшей аллее,
пока апрель не затевал возни,
угодной насекомым и растеньям, -
взяв на себя несчастный труд весны,
безумцем становился неврастеник.
Среди гардин зимы, среди гордынь
сугробов, ледоколов, конькобежцев
он гнев весны претерпевал один,
став жертвою ее причуд и бешенств.
Он так поспешно окна открывал,
как будто смерть предпочитал неволе,
как будто бинт от кожи отрывал,
не устояв перед соблазном боли.
Что было с ним, сорвавшим жалюзи?
То ль сильный дух велел искать исхода,
то ль слабость щитовидной железы
выпрашивала горьких лакомств йода?
Он сам не знал, чьи силы, чьи труды
владеют им. Но говорят преданья,
что, ринувшись на поиски беды, -
как выгоды, он возжелал страданья.
Он закричал: - Грешна моя судьба!
Не гений я! И, стало быть, впустую,
гордясь огромной выпуклостью лба,
лелеял я лишь опухоль слепую!
Он стал бояться перьев и чернил.
Он говорил в отчаянной отваге:
- О господи! Твой худший ученик -
я никогда не оскверню бумаги.
Он сделался неистов и угрюм.
Он все отринул, что грозит блаженством.
Желал он мукой обострить свой ум,
побрезговав его несовершенством.
В груди птенцы пищали: не хотим!
Гнушаясь их красою бесполезной,
вбивал он алкоголь и никотин
в их слабый зев, словно сапог железный.
И проклял он родимый дом и сад,
сказав: - Как страшно просыпаться утром!
Как жжется этот раскаленный ад,
который именуется уютом!
Он жил в чужом дому, в чужом саду
и, тем платил хозяйке любопытной,
что, голый и огромный, на виду
у всех вершил свой пир кровопролитный.
Ему давали пищи и питья,
шептались меж собой, но не корили
затем, что жутким будням их бытья
он приходился праздником корриды.
Он то в пустой пельменной горевал,
то пил коньяк в гостиных полусвета
и понимал, что это - гонорар
за представленье: странности поэта.
Ему за то и подают обед,
который он с охотою съедает,
что гостья, умница, искусствовед,
имеет право молвить: - Он страдает!
И он страдал. Об острие угла
разбил он лоб, казня его ничтожность,
но не обрел достоинства ума
и не изведал истин непреложность.
Проснувшись ночью в серых простынях,
он клял дурного мозга неприличье,
и высоко над ним плыл Пастернак
в опрятности и простоте величья.
Он снял портрет и тем отверг упрек
в проступке суеты и нетерпенья.
Виновен ли немой, что он не мог
использовать гортань для песнопенья?
Его встречали в чайных и пивных,
на площадях и на скамьях вокзала.
И, наконец, он головой поник
и так сказал (вернее, я сказала):
- Друзья мои, мне минет тридцать лет,
увы, итог тридцатилетья скуден.
Мой подвиг одиночества нелеп,
и суд мой над собою безрассуден.
Бог точно знал, кому какая честь,
мне лишь одна, не много и не мало:
всегда пребуду только тем, что есть,
пока не стану тем, чего не стало.
Так в чем же смысл и польза этих мук,
привнесших в кожу белый шрам ожога?
Уверен в том, что мимолетный звук
мне явится, и я скажу: так много?
Затем свечу зажгу, перо возьму,
судьбе моей воздам благодаренье,
припомню эту бедную весну
и напишу о ней стихотворенье.
While the careless snow swore
shine and shame with the diligence of metal,
Until I removed the down shawl
The girl who dreamed
To incriminate an orange beret to the shoulder,
Put the elbows and knees.
So as not to walk, but make ballet
Walking on a thawed alley,
Until April has not started an occasion
amended insects and plants, -
Taking the unfortunate work of spring,
A neurasthenik became a madman.
Among the Winter curtains, among pride
Svugrobs, icebreakers, skaters
He underwent the anger of spring alone,
Having become a victim of her quirks and rage.
He opened the windows so hastily,
as if death preferred captivity,
As if the bandage from the skin was torn off,
Not standing before the temptation of pain.
What happened to him, having broken the blinds?
Then the strong spirit ordered the outcome,
then the weakness of the thyroid gland
Did you begged for the bitter treats of iodine?
He himself did not know whose forces whose works
own them. But they say legend,
that, rushing in search of trouble, -
As benefits, he desired suffering.
He shouted: - My fate is sinful!
Not a genius! And, therefore, wasted,
proud of the huge bulge of the forehead,
I only cherished the tumor blind!
He began to be afraid of feathers and ink.
He spoke in a desperate courage:
- Oh my God! Your worst student -
I will never desecrate paper.
He became frenzy and gloomy.
He rejected everything that threatens bliss.
He wanted to aggravate his mind with flour,
Landing it with imperfection.
In the chest, the chicks squeaked: we don’t want to!
Disdaining their beauty useless
He drove alcohol and nicotine
In their weak pharynx, like an iron boot.
And he cursed his dear house and garden,
Having said: - How scary to wake up in the morning!
How this hot hell is burning,
which is called comfort!
He lived in a strange house, in someone else's garden
And that paid the mistress curious,
What, naked and huge, in sight
Everyone ruled his bloody feast.
He was given food and drink
whispering among themselves, but did not make
then, that the terrible everyday life of them
He was the holiday of Corrida.
He grown in an empty dumplings,
then drank cognac in the living rooms of the hemisphere
And he understood that this was a fee
For the representation: the strangeness of the poet.
They give him dinner for him,
which he eats with hunting
that guest, clever, art critic,
He has the right to say: - He suffers!
And he suffered. About the tip of the corner
He broke his forehead, the execution of his insignificance,
but did not gain the dignity of the mind
And the immutability did not express the truths.
Waking up at night in gray sheets,
He cursed the bad brain indecent,
And Pasternak sailed high above him
In the neatness and simplicity of greatness.
He took off the portrait and thus rejected the reproach
In the misconduct of the hustle and ethnutes.
Is he guilty that he could not
Use larynx for chant?
He was met in tea and beer,
On the squares and on the benches.
And finally, he wilted his head
And so said (or rather, I said):
- My friends, I have a blowjob thirty years old,
Alas, the result of thirty -year -olds are scanty.
My feat of loneliness is absurd
And my trial has been reckoned over.
God knew exactly who honor
I only have one, not a lot and not a little:
I will always be only what is what is
Until I become what I have gone.
So what is the meaning and benefit of these torments,
A white shram of a burn who brought into the skin?
I am sure that a fleeting sound
It will appear to me, and I will say: so many?
Then I light the candle, I will take the pen,
my fate will give thanks
I will remember this poor spring
And I will write a poem about her.
shine and shame with the diligence of metal,
Until I removed the down shawl
The girl who dreamed
To incriminate an orange beret to the shoulder,
Put the elbows and knees.
So as not to walk, but make ballet
Walking on a thawed alley,
Until April has not started an occasion
amended insects and plants, -
Taking the unfortunate work of spring,
A neurasthenik became a madman.
Among the Winter curtains, among pride
Svugrobs, icebreakers, skaters
He underwent the anger of spring alone,
Having become a victim of her quirks and rage.
He opened the windows so hastily,
as if death preferred captivity,
As if the bandage from the skin was torn off,
Not standing before the temptation of pain.
What happened to him, having broken the blinds?
Then the strong spirit ordered the outcome,
then the weakness of the thyroid gland
Did you begged for the bitter treats of iodine?
He himself did not know whose forces whose works
own them. But they say legend,
that, rushing in search of trouble, -
As benefits, he desired suffering.
He shouted: - My fate is sinful!
Not a genius! And, therefore, wasted,
proud of the huge bulge of the forehead,
I only cherished the tumor blind!
He began to be afraid of feathers and ink.
He spoke in a desperate courage:
- Oh my God! Your worst student -
I will never desecrate paper.
He became frenzy and gloomy.
He rejected everything that threatens bliss.
He wanted to aggravate his mind with flour,
Landing it with imperfection.
In the chest, the chicks squeaked: we don’t want to!
Disdaining their beauty useless
He drove alcohol and nicotine
In their weak pharynx, like an iron boot.
And he cursed his dear house and garden,
Having said: - How scary to wake up in the morning!
How this hot hell is burning,
which is called comfort!
He lived in a strange house, in someone else's garden
And that paid the mistress curious,
What, naked and huge, in sight
Everyone ruled his bloody feast.
He was given food and drink
whispering among themselves, but did not make
then, that the terrible everyday life of them
He was the holiday of Corrida.
He grown in an empty dumplings,
then drank cognac in the living rooms of the hemisphere
And he understood that this was a fee
For the representation: the strangeness of the poet.
They give him dinner for him,
which he eats with hunting
that guest, clever, art critic,
He has the right to say: - He suffers!
And he suffered. About the tip of the corner
He broke his forehead, the execution of his insignificance,
but did not gain the dignity of the mind
And the immutability did not express the truths.
Waking up at night in gray sheets,
He cursed the bad brain indecent,
And Pasternak sailed high above him
In the neatness and simplicity of greatness.
He took off the portrait and thus rejected the reproach
In the misconduct of the hustle and ethnutes.
Is he guilty that he could not
Use larynx for chant?
He was met in tea and beer,
On the squares and on the benches.
And finally, he wilted his head
And so said (or rather, I said):
- My friends, I have a blowjob thirty years old,
Alas, the result of thirty -year -olds are scanty.
My feat of loneliness is absurd
And my trial has been reckoned over.
God knew exactly who honor
I only have one, not a lot and not a little:
I will always be only what is what is
Until I become what I have gone.
So what is the meaning and benefit of these torments,
A white shram of a burn who brought into the skin?
I am sure that a fleeting sound
It will appear to me, and I will say: so many?
Then I light the candle, I will take the pen,
my fate will give thanks
I will remember this poor spring
And I will write a poem about her.
Другие песни исполнителя: