И.А.Бунин. - Солнечный удар. Часть вторая.
текст песни
40
0 человек. считает текст песни верным
0 человек считают текст песни неверным
И.А.Бунин. - Солнечный удар. Часть вторая. - оригинальный текст песни, перевод, видео
- Текст
- Перевод
Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цыгарку, очевидно, дожидаясь кого-то. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? “Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе”, – подумал он, направляясь к базару.
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему “Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!” Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом. Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, – провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.
Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.
– А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! – весело сказал извозчик, берясь за вожжи. Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.
– В аккурат доставил! – сказал извозчик заискивающе.
Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.
Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.
Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.
Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.
Приморские Альпы, 1925
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему “Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!” Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом. Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, – провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.
Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.
– А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! – весело сказал извозчик, берясь за вожжи. Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.
– В аккурат доставил! – сказал извозчик заискивающе.
Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.
Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.
Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.
Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.
Приморские Альпы, 1925
It was necessary to escape, take something, distract yourself, go somewhere. He resolutely put on a cartoon, took the stack, quickly walked, ringing with spurs, along an empty corridor, fled along the steep stairs to the porch ... Yes, but where to go? At the entrance there was a cabman, young, in a deft undercut, and calmly smoked a gypsy, obviously waiting for someone. The lieutenant looked at him bewildered and amazed: how can it be so calmly sitting on the goats, smoking and generally to be simple, careless, indifferent? “Probably, only I am one so terribly unhappy in all this city,” he thought, heading for the bazaar.
The bazaar has already moved. For some reason, he looked like fresh manure among carts, among the carts with cucumbers, among the new bowls and pots, and the women sitting on the ground vied with vying, took the pots in their hands and knocked, rang their fingers, showing their goodness, peasants They stunned him, shouted to him “this is the first variety cucumbers, your nobleness!” All this was so stupid, ridiculous that he ran from the bazaar. He went to the cathedral, where they already sang loudly, cheerfully and decisively, with the consciousness of the fulfillment of the duty, then walked for a long time, circled the small, hot and running kindergarten on the cliff of the mountain, over the omnipotent light-style shiri of the river ... The epaulets and buttons of his tunic So it got enough that it was impossible to touch them. Cartuza’s chopping was wet from sweat inside, his face was burning ... Returning to the hotel, he enjoyed enjoying the large and empty cool dining room on the lower floor, with pleasure he took off his crankcase and sat down at the table near the open window, in which he carried fervor, but everything -A. I blew the air, and ordered Botvini with ice. Everything was fine, in everything there was immense happiness, great joy, even in this heat and in all market smells, in all this unfamiliar town and in this old county hotel there was it, this joy, and at the same time the heart simply broke into pieces. He drank several glasses of vodka, biting with small-salted cucumbers with dill and feeling that, without hesitation, he would have died tomorrow, if it were possible to return it by some miracle, spend another, current day-only then, only, then, only, then, only, only then, Then, in order to express to her and prove something to her, to convince how he painfully and enthusiastically loves her ... Why prove? Why convince? He did not know why, but it was necessary for life.
He slowly got up, slowly washed, raised the curtains, called and asked the samovar and score, drank tea with lemon for a long time. Then he ordered to bring the cabman, take things out and, sitting down in the span, on her red, burned seat, gave the footman five rubles.
“And it seems, your nobleness, that I brought you at night!” - the cabman said cheerfully, taking up the reins. When they went down to the pier, a blue summer night was already blocked above the Volga, and already many colorful lights were scattered along the river, and the lights hung on the masts of a running steamer.
- I delivered it exactly! - said the cabman ingratiatingly.
Lieutenant and gave him five rubles, took a ticket, went to the pier ... just like yesterday, there was a soft knock in her pier and a slight dizziness from unsteady underfoot, then a flying end, the noise of boiling and running forward water under the wheels slightly back The submitted steamer ... And unusually affably, it seemed well from the crowds of this steamer, already everywhere lit and smelling of a kitchen.
A minute later they ran further, up, to the same thing, where her crush was carried away in the morning.
The dark summer dawn went out far ahead, gloomy, sleepily and colorfully reflecting in the river, which was still shining in some places, shining ripples in the distance, under this dawn, and the lights scattered and swam back in the darkness around.
The lieutenant sat under a canopy on the deck, feeling aged for ten years.
Primorsky Alps, 1925
The bazaar has already moved. For some reason, he looked like fresh manure among carts, among the carts with cucumbers, among the new bowls and pots, and the women sitting on the ground vied with vying, took the pots in their hands and knocked, rang their fingers, showing their goodness, peasants They stunned him, shouted to him “this is the first variety cucumbers, your nobleness!” All this was so stupid, ridiculous that he ran from the bazaar. He went to the cathedral, where they already sang loudly, cheerfully and decisively, with the consciousness of the fulfillment of the duty, then walked for a long time, circled the small, hot and running kindergarten on the cliff of the mountain, over the omnipotent light-style shiri of the river ... The epaulets and buttons of his tunic So it got enough that it was impossible to touch them. Cartuza’s chopping was wet from sweat inside, his face was burning ... Returning to the hotel, he enjoyed enjoying the large and empty cool dining room on the lower floor, with pleasure he took off his crankcase and sat down at the table near the open window, in which he carried fervor, but everything -A. I blew the air, and ordered Botvini with ice. Everything was fine, in everything there was immense happiness, great joy, even in this heat and in all market smells, in all this unfamiliar town and in this old county hotel there was it, this joy, and at the same time the heart simply broke into pieces. He drank several glasses of vodka, biting with small-salted cucumbers with dill and feeling that, without hesitation, he would have died tomorrow, if it were possible to return it by some miracle, spend another, current day-only then, only, then, only, then, only, only then, Then, in order to express to her and prove something to her, to convince how he painfully and enthusiastically loves her ... Why prove? Why convince? He did not know why, but it was necessary for life.
He slowly got up, slowly washed, raised the curtains, called and asked the samovar and score, drank tea with lemon for a long time. Then he ordered to bring the cabman, take things out and, sitting down in the span, on her red, burned seat, gave the footman five rubles.
“And it seems, your nobleness, that I brought you at night!” - the cabman said cheerfully, taking up the reins. When they went down to the pier, a blue summer night was already blocked above the Volga, and already many colorful lights were scattered along the river, and the lights hung on the masts of a running steamer.
- I delivered it exactly! - said the cabman ingratiatingly.
Lieutenant and gave him five rubles, took a ticket, went to the pier ... just like yesterday, there was a soft knock in her pier and a slight dizziness from unsteady underfoot, then a flying end, the noise of boiling and running forward water under the wheels slightly back The submitted steamer ... And unusually affably, it seemed well from the crowds of this steamer, already everywhere lit and smelling of a kitchen.
A minute later they ran further, up, to the same thing, where her crush was carried away in the morning.
The dark summer dawn went out far ahead, gloomy, sleepily and colorfully reflecting in the river, which was still shining in some places, shining ripples in the distance, under this dawn, and the lights scattered and swam back in the darkness around.
The lieutenant sat under a canopy on the deck, feeling aged for ten years.
Primorsky Alps, 1925