Вера Полозкова - меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую..
текст песни
35
0 человек. считает текст песни верным
0 человек считают текст песни неверным
Вера Полозкова - меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую.. - оригинальный текст песни, перевод, видео
- Текст
- Перевод
самое забавное в том, владислав алексеевич,
что находятся люди,
до сих пор говорящие обо мне в потрясающих терминах
«вундеркинд»,
«пубертатный период»
и «юная девочка»
«что вы хотите, она же еще ребенок» -
это обо мне, владислав алексеевич,
овладевшей наукой вводить церебролизин внутримышечно
мексидол с никотинкой подкожно,
знающей, чем инсулиновый шприц
выгодно отличается от обычного –
тоньше игла,
хотя он всего на кубик,
поэтому что-то приходится вкалывать дважды;
обо мне, владислав алексеевич,
просовывающей руку под рядом лежащего
с целью проверить, теплый ли еще, дышит ли,
если дышит, то часто ли, будто загнанно,
или, наоборот, тяжело и медленно,
и решить, дотянет ли до утра,
и подумать опять, как жить, если не дотянет;
обо мне, владислав алексеевич,
что умеет таскать тяжелое,
чинить сломавшееся,
утешать беспомощных,
привозить себя на троллейбусе драть из десны восьмерки,
плеваться кровавой ватою,
ездить без провожатых
и без встречающих,
обживать одноместные номера в советских пустых гостиницах,
скажем, петрозаводска, владивостока и красноярска,
бурый ковролин, белый кафель в трещинах,
запах казенного дезинфицирующего,
коридоры как взлетные полосы
и такое из окон, что даже смотреть не хочется;
обо мне, которая едет с матерью в скорой помощи,
дребезжащей на каждой выбоине,
а у матери дырка в легком, и ей даже всхлипнуть больно,
или через осень сидящей с нею в травматологии,
в компании пьяных боровов со множественными ножевыми,
и врачи так заняты,
что не в состоянии уделить ей ни получаса, ни обезболивающего,
а у нее обе ручки сломаны,
я ее одевала час, рукава пустые висят,
и уж тут-то она ревет – а ты ждешь и бесишься,
мать пытаешься успокоить, а сама медсестер хохочущих
ненавидишь до рвоты, до черного исступления;
это я неразумное дитятко, ну ей-богу же,
после яростного спектакля длиной в полтора часа,
где я только на брюхе не ползаю, чтобы зрители мне поверили,
чтобы поиграли со мной да поулыбались мне,
рассказали бы мне и целому залу что-нибудь,
в чем едва ли себе когда-нибудь признавалися;
а потом все смеются, да, все уходят счастливые и согретые,
только мне трудно передвигаться и разговаривать,
и кивать своим,
и держать лицо,
но иначе и жить, наверное, было б незачем;
это меня они упрекают в высокомерии,
говорят мне «ты б хоть не материлась так»,
всё хотят научить чему-то, поскольку взрослые, -
размышлявшую о самоубийстве,
хладнокровно, как о чужом,
«только б не помешали» -
из-за этого, кстати, доктор как-то лет в девятнадцать
отказался лечить меня стационарно –
вы тут подохнете, что нам писать в отчетности? –
меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую
в отсутствие хрестоматийной стодолларовой,
хотя круче было б через десятку, по-пролетарски,
а еще лучше – через десятку рупий;
облизавшую как-то тарелку, с которой нюхали,
поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло;
меня, которую предали только шестеро,
но зато самых важных, насущных, незаменяемых,
так что в первое время, как на параплане, от ужаса
воздух в легкие не заталкивался;
меня, что сама себе с ранней юности
и отец, и брат, и возлюбленный;
меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами,
видит на своей наклейку с надписью «республика» рекомендует»
и хочет обрадоваться,
но ничего не чувствует,
понимаешь, совсем ничего не чувствует;
это меня они лечат, имевшую обыкновение
спать с нелюбимыми, чтоб доказать любимым,
будто клином на них белый свет не сходится,
извиваться, орать, впиваться ногтями в простыни;
это меня, подверженную обсессиям, мономаниям,
способную ждать годами, сидеть-раскачиваться,
каждым «чтобы ты сдох» говорить «пожалуйста, полюби меня»;
меня, с моими прямыми эфирами, с журналистами,
снимающими всегда в строгой очередности,
как я смотрю в ноутбук и стучу по клавишам,
как я наливаю чай и сажусь его пить и щуриться,
как я читаю книжку на
что находятся люди,
до сих пор говорящие обо мне в потрясающих терминах
«вундеркинд»,
«пубертатный период»
и «юная девочка»
«что вы хотите, она же еще ребенок» -
это обо мне, владислав алексеевич,
овладевшей наукой вводить церебролизин внутримышечно
мексидол с никотинкой подкожно,
знающей, чем инсулиновый шприц
выгодно отличается от обычного –
тоньше игла,
хотя он всего на кубик,
поэтому что-то приходится вкалывать дважды;
обо мне, владислав алексеевич,
просовывающей руку под рядом лежащего
с целью проверить, теплый ли еще, дышит ли,
если дышит, то часто ли, будто загнанно,
или, наоборот, тяжело и медленно,
и решить, дотянет ли до утра,
и подумать опять, как жить, если не дотянет;
обо мне, владислав алексеевич,
что умеет таскать тяжелое,
чинить сломавшееся,
утешать беспомощных,
привозить себя на троллейбусе драть из десны восьмерки,
плеваться кровавой ватою,
ездить без провожатых
и без встречающих,
обживать одноместные номера в советских пустых гостиницах,
скажем, петрозаводска, владивостока и красноярска,
бурый ковролин, белый кафель в трещинах,
запах казенного дезинфицирующего,
коридоры как взлетные полосы
и такое из окон, что даже смотреть не хочется;
обо мне, которая едет с матерью в скорой помощи,
дребезжащей на каждой выбоине,
а у матери дырка в легком, и ей даже всхлипнуть больно,
или через осень сидящей с нею в травматологии,
в компании пьяных боровов со множественными ножевыми,
и врачи так заняты,
что не в состоянии уделить ей ни получаса, ни обезболивающего,
а у нее обе ручки сломаны,
я ее одевала час, рукава пустые висят,
и уж тут-то она ревет – а ты ждешь и бесишься,
мать пытаешься успокоить, а сама медсестер хохочущих
ненавидишь до рвоты, до черного исступления;
это я неразумное дитятко, ну ей-богу же,
после яростного спектакля длиной в полтора часа,
где я только на брюхе не ползаю, чтобы зрители мне поверили,
чтобы поиграли со мной да поулыбались мне,
рассказали бы мне и целому залу что-нибудь,
в чем едва ли себе когда-нибудь признавалися;
а потом все смеются, да, все уходят счастливые и согретые,
только мне трудно передвигаться и разговаривать,
и кивать своим,
и держать лицо,
но иначе и жить, наверное, было б незачем;
это меня они упрекают в высокомерии,
говорят мне «ты б хоть не материлась так»,
всё хотят научить чему-то, поскольку взрослые, -
размышлявшую о самоубийстве,
хладнокровно, как о чужом,
«только б не помешали» -
из-за этого, кстати, доктор как-то лет в девятнадцать
отказался лечить меня стационарно –
вы тут подохнете, что нам писать в отчетности? –
меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую
в отсутствие хрестоматийной стодолларовой,
хотя круче было б через десятку, по-пролетарски,
а еще лучше – через десятку рупий;
облизавшую как-то тарелку, с которой нюхали,
поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло;
меня, которую предали только шестеро,
но зато самых важных, насущных, незаменяемых,
так что в первое время, как на параплане, от ужаса
воздух в легкие не заталкивался;
меня, что сама себе с ранней юности
и отец, и брат, и возлюбленный;
меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами,
видит на своей наклейку с надписью «республика» рекомендует»
и хочет обрадоваться,
но ничего не чувствует,
понимаешь, совсем ничего не чувствует;
это меня они лечат, имевшую обыкновение
спать с нелюбимыми, чтоб доказать любимым,
будто клином на них белый свет не сходится,
извиваться, орать, впиваться ногтями в простыни;
это меня, подверженную обсессиям, мономаниям,
способную ждать годами, сидеть-раскачиваться,
каждым «чтобы ты сдох» говорить «пожалуйста, полюби меня»;
меня, с моими прямыми эфирами, с журналистами,
снимающими всегда в строгой очередности,
как я смотрю в ноутбук и стучу по клавишам,
как я наливаю чай и сажусь его пить и щуриться,
как я читаю книжку на
The funny thing is, Vladislav Alekseevich,
What are people
Until now, speakers about me in amazing terms
"Wunderkind",
"Perthetic period"
and "young girl"
"What do you want, she is still a child" -
This is about me, Vladislav Alekseevich,
the science has mastered cerebrolysis intramuscularly
Mexidol with nicotine subcutaneously,
knowing than an insulin syringe
It is favorably different from the usual -
thinner the needle
Although he is all for a cube,
Therefore, something has to be done twice;
About me, Vladislav Alekseevich,
sticking a hand under a number of lying
In order to check if it is warm, whether it breathes,
if you breathe, if often, as if driven,
or, conversely, hard and slowly,
And decide whether to reach the morning,
And think again how to live if it does not reach;
About me, Vladislav Alekseevich,
that he knows how to carry heavy
repair broken,
console the helpless,
bring yourself on a trolley bus to tear from the gums of the eight,
spit with bloody cotton
Drive without guide
And without meeting,
to learn single rooms in Soviet empty hotels,
Say, Petrozavodsk, Vladivostok and Krasnoyarsk,
brown carpet, white tiles in cracks,
The smell of state disinfectant,
corridors like take -off stripes
And such from the windows that I don’t even want to watch;
About me, who is going with my mother in ambulance,
rattling on every pothole,
And the mother has a hole in the lung, and she even sobbing hurts,
or through autumn sitting with her in traumatology,
in the company of drunken bovats with multiple stabs,
And doctors are so busy
that she is not able to devote either half an hour or painkillers,
And she has both pens broken,
I dressed her for an hour, the sleeves are empty,
And then she roars-and you wait and are furious,
Mother try to reassure, and the nurse herself laughing
You hate to vomiting, to black frenzy;
This is me an unreasonable child, well, by golly,
After a fierce performance, an hour and a half long,
where I just don’t crawl on the belly so that the audience believes me,
To play with me and smiled at me,
They would tell me and the whole hall something,
What was hardly admitted to themselves;
And then everyone laughs, yes, everyone leaves happy and warmed,
Only it is difficult for me to move and talk,
and nod your own,
And keep your face
But there would probably be no need to live otherwise;
They reproach me in arrogance,
They say to me "you should not have swore like that",
Everyone wants to teach something, because adults, -
thinking about suicide,
Coldly, as a stranger,
"Only would not hurt" -
Because of this, by the way, the doctor is once at nineteen
refused to treat me stationary -
You will die here, what should we write in the reporting? -
me, drawing a coke through a blue thousand -ruble
in the absence of a textbook hundred -dollar,
although it would be cooler in the top ten, in a lot of.
And even better - through a dozen rupees;
licked the plate with which they sniffed,
late in the morning, from a hangover, which was removed as a hand;
me, which was betrayed only six,
But the most important, pressing, irreplaceable,
So at first, as a paraglider, from horror
The air did not push into the lungs;
me that myself from an early youth
And the father, and brother, and lover;
me that passes in a jacket past the counter with books,
sees on his sticker with the inscription "Republic" recommends "
And he wants to be happy
But he feels nothing
You see, does not feel anything at all;
They are treating me, which habit
sleep with unloved to prove to your loved ones,
as if the white light does not converge on them,
wriggle, yell, stick your nails into the sheets;
This is me, subject to obsessions, monomania,
capable of waiting for years, sitting and playing,
Everyone "to die" to say "please love me";
me, with my direct ethers, with journalists,
always shooting in strict priority,
How I look at the laptop and knock on the keys,
How I pour tea and sit down to drink and squint it,
How do I read the book on
What are people
Until now, speakers about me in amazing terms
"Wunderkind",
"Perthetic period"
and "young girl"
"What do you want, she is still a child" -
This is about me, Vladislav Alekseevich,
the science has mastered cerebrolysis intramuscularly
Mexidol with nicotine subcutaneously,
knowing than an insulin syringe
It is favorably different from the usual -
thinner the needle
Although he is all for a cube,
Therefore, something has to be done twice;
About me, Vladislav Alekseevich,
sticking a hand under a number of lying
In order to check if it is warm, whether it breathes,
if you breathe, if often, as if driven,
or, conversely, hard and slowly,
And decide whether to reach the morning,
And think again how to live if it does not reach;
About me, Vladislav Alekseevich,
that he knows how to carry heavy
repair broken,
console the helpless,
bring yourself on a trolley bus to tear from the gums of the eight,
spit with bloody cotton
Drive without guide
And without meeting,
to learn single rooms in Soviet empty hotels,
Say, Petrozavodsk, Vladivostok and Krasnoyarsk,
brown carpet, white tiles in cracks,
The smell of state disinfectant,
corridors like take -off stripes
And such from the windows that I don’t even want to watch;
About me, who is going with my mother in ambulance,
rattling on every pothole,
And the mother has a hole in the lung, and she even sobbing hurts,
or through autumn sitting with her in traumatology,
in the company of drunken bovats with multiple stabs,
And doctors are so busy
that she is not able to devote either half an hour or painkillers,
And she has both pens broken,
I dressed her for an hour, the sleeves are empty,
And then she roars-and you wait and are furious,
Mother try to reassure, and the nurse herself laughing
You hate to vomiting, to black frenzy;
This is me an unreasonable child, well, by golly,
After a fierce performance, an hour and a half long,
where I just don’t crawl on the belly so that the audience believes me,
To play with me and smiled at me,
They would tell me and the whole hall something,
What was hardly admitted to themselves;
And then everyone laughs, yes, everyone leaves happy and warmed,
Only it is difficult for me to move and talk,
and nod your own,
And keep your face
But there would probably be no need to live otherwise;
They reproach me in arrogance,
They say to me "you should not have swore like that",
Everyone wants to teach something, because adults, -
thinking about suicide,
Coldly, as a stranger,
"Only would not hurt" -
Because of this, by the way, the doctor is once at nineteen
refused to treat me stationary -
You will die here, what should we write in the reporting? -
me, drawing a coke through a blue thousand -ruble
in the absence of a textbook hundred -dollar,
although it would be cooler in the top ten, in a lot of.
And even better - through a dozen rupees;
licked the plate with which they sniffed,
late in the morning, from a hangover, which was removed as a hand;
me, which was betrayed only six,
But the most important, pressing, irreplaceable,
So at first, as a paraglider, from horror
The air did not push into the lungs;
me that myself from an early youth
And the father, and brother, and lover;
me that passes in a jacket past the counter with books,
sees on his sticker with the inscription "Republic" recommends "
And he wants to be happy
But he feels nothing
You see, does not feel anything at all;
They are treating me, which habit
sleep with unloved to prove to your loved ones,
as if the white light does not converge on them,
wriggle, yell, stick your nails into the sheets;
This is me, subject to obsessions, monomania,
capable of waiting for years, sitting and playing,
Everyone "to die" to say "please love me";
me, with my direct ethers, with journalists,
always shooting in strict priority,
How I look at the laptop and knock on the keys,
How I pour tea and sit down to drink and squint it,
How do I read the book on
Другие песни исполнителя: