Reback - Сто лет одиночества
текст песни
18
0 человек. считает текст песни верным
0 человек считают текст песни неверным
Reback - Сто лет одиночества - оригинальный текст песни, перевод, видео
- Текст
- Перевод
В три я перестал расти. Кто
перестлал простынку,
где пеленали меня старостью настигнутого?
Мама кляла бога за сына урода.
Засунула б руки в рот и
утопила б мною пол-Европы!
Я перекручивал мыслей кассеты.
Вышли газеты,
о том, как выжил урод, на бумаге с печатью офсетной.
Лет в пять я вспомнил о старости.
Сколько осталось мне?
На сегодня моё горе исчерпало смех.
Словно Бенджамин Батон,
надеждами оправдан,
воспитан вырос и на вежливость падок.
Этим пользовались многие:
бесплатна древесина Пиноккио,
но перейдя на газ, виной кидались в ноги мне.
Я их прощал Иисусом.
Питал надежды в искусстве.
Но мой исток таланта оказался узким устьем.
Мои картины про Бога
сжигала римская когорта
материнского зла. Я мог быть сыном Ван Гогу!
И чёрно-белые сны,
как верные псы,
не покидали ночью ребёнка лет эдак до семи.
Это Сибирь меня на свет заманила.
Немцам в Освенциме мило.
Я был рождён от Бога в восьми милях.
Россия нас мерилом била,
нас смирила было…
И над одной шестою наступила летаргия.
Бедность – не порок, а пародия,
в стране, где рай плодородия.
Холодные пальцы заточены под орудия.
Я подорву тебя, Боже!
Тебя не хватит на большее!
Но чтоб добраться до тебя – больно много пошлин.
Я слышал, как токует тетерев.
Смерть атакует те деревни,
где дети ревнивей к папке и матери.
Я потерял дверь от детства.
И к десяти как отец стал.
Сидел и сетовал на жизнь, словно дед старый.
В двенадцать начался голод.
Я прятался насекомым,
чтоб не попасть на стол, ибо был тем самым искомым.
Люди ели себе подобных,
говно в поддонах.
Путь от человека к говну уже давно подобран.
Я никогда не был плаксой.
Только когда папа мать съел.
И понял, что пора: в тринадцать я на товарняк сел.
Напомню: рост мой до метра.
Моя звезда – Андромеда.
Я не имею друзей, меня не имеют недруги.
Не верю в любовь к людям, люблю страхи.
Ещё имею силы, но их боюсь тратить
на олимп балюстрады.
Приехал в столицу сраную.
В семнадцать взненавидел стадность.
И пару лет, слава Богу, толпа меня не касалась.
Но чтоб дышать, надо хлеба.
И я кусок непотребный
поднял, что в последнем московском говне был.
Наркокурьер – наркодилер.
Вскоре менты накатили.
На зоне мой зад стал сугубо федеративен.
В камере три на четыре.
Любовь и жизнь ночью тырят.
На сердце хомут, ну да, а в печени дыры.
Кому-то голос вертухая сипит.
Круглая жизнь из меня вытряхает эпиграф:
Я вернулся в Сибирь.
перестлал простынку,
где пеленали меня старостью настигнутого?
Мама кляла бога за сына урода.
Засунула б руки в рот и
утопила б мною пол-Европы!
Я перекручивал мыслей кассеты.
Вышли газеты,
о том, как выжил урод, на бумаге с печатью офсетной.
Лет в пять я вспомнил о старости.
Сколько осталось мне?
На сегодня моё горе исчерпало смех.
Словно Бенджамин Батон,
надеждами оправдан,
воспитан вырос и на вежливость падок.
Этим пользовались многие:
бесплатна древесина Пиноккио,
но перейдя на газ, виной кидались в ноги мне.
Я их прощал Иисусом.
Питал надежды в искусстве.
Но мой исток таланта оказался узким устьем.
Мои картины про Бога
сжигала римская когорта
материнского зла. Я мог быть сыном Ван Гогу!
И чёрно-белые сны,
как верные псы,
не покидали ночью ребёнка лет эдак до семи.
Это Сибирь меня на свет заманила.
Немцам в Освенциме мило.
Я был рождён от Бога в восьми милях.
Россия нас мерилом била,
нас смирила было…
И над одной шестою наступила летаргия.
Бедность – не порок, а пародия,
в стране, где рай плодородия.
Холодные пальцы заточены под орудия.
Я подорву тебя, Боже!
Тебя не хватит на большее!
Но чтоб добраться до тебя – больно много пошлин.
Я слышал, как токует тетерев.
Смерть атакует те деревни,
где дети ревнивей к папке и матери.
Я потерял дверь от детства.
И к десяти как отец стал.
Сидел и сетовал на жизнь, словно дед старый.
В двенадцать начался голод.
Я прятался насекомым,
чтоб не попасть на стол, ибо был тем самым искомым.
Люди ели себе подобных,
говно в поддонах.
Путь от человека к говну уже давно подобран.
Я никогда не был плаксой.
Только когда папа мать съел.
И понял, что пора: в тринадцать я на товарняк сел.
Напомню: рост мой до метра.
Моя звезда – Андромеда.
Я не имею друзей, меня не имеют недруги.
Не верю в любовь к людям, люблю страхи.
Ещё имею силы, но их боюсь тратить
на олимп балюстрады.
Приехал в столицу сраную.
В семнадцать взненавидел стадность.
И пару лет, слава Богу, толпа меня не касалась.
Но чтоб дышать, надо хлеба.
И я кусок непотребный
поднял, что в последнем московском говне был.
Наркокурьер – наркодилер.
Вскоре менты накатили.
На зоне мой зад стал сугубо федеративен.
В камере три на четыре.
Любовь и жизнь ночью тырят.
На сердце хомут, ну да, а в печени дыры.
Кому-то голос вертухая сипит.
Круглая жизнь из меня вытряхает эпиграф:
Я вернулся в Сибирь.
In three I stopped growing. Who
crossed the sheet,
Where did they swaddle me old age?
Mom cursed God for the son of a freak.
Put her hands in her mouth and
I drowned me half the Europe!
I twisted the thoughts of the cassettes.
Newspapers came out
About how he survived the freak, on paper with an offset seal.
About five years I remembered old age.
How much is I left?
Today my grief has exhausted laughter.
Like Benjamin Baton,
hopes are justified,
It was raised and the politeness of the paddock.
Many used this:
Free wood Pinocchio,
But moving to gas, they rushed at my feet.
I forgave them Jesus.
I had hopes in art.
But my source of talent turned out to be a narrow mouth.
My paintings about God
The Roman cohort burned
maternal evil. I could be the son of Van Gogu!
And black and white dreams
Like faithful dogs
They did not leave a child at night for up to seven years old.
This Siberia lured me into the light.
The Germans in Auschwitz are cute.
I was born from God eight miles.
Russia beat us with a measure,
I humbled us ...
And over one six, lethargia came.
Poverty is not a vice, but a parody,
In the country where the paradise of fertility.
Cold fingers are sharpened under the guns.
I will undermine you, God!
You will not be enough for more!
But to get to you - it hurts a lot of duties.
I heard the grouse currents.
Death attacks those villages
Where children are more jealous of the folder and mother.
I lost the door from childhood.
And by ten, how my father became.
He sat and complained to his living, as if an old grandfather.
At twelve, hunger began.
I was hiding insect
In order not to get on the table, for it was the same.
People ate their kind,
shit in pallets.
The path from man to shit has long been selected.
I have never been a crying.
Only when dad ate his mother.
And I realized that it was time: at thirteen I sat on a commodity.
Let me remind you: my height is a meter.
My star is Andromeda.
I have no friends, I have no enemies.
I do not believe in love for people, I love fears.
I also have the strength, but I'm afraid to spend them
On Olympus balustrades.
He arrived in the capital of the fucking.
At seventeen, her stage was driven.
And a couple of years, thank God, the crowd did not touch me.
But in order to breathe, you need to bread.
And I'm an indecent piece
He raised that he was in the last Moscow shit.
Drug courier is a drug dealer.
Soon the cops rolled.
In the zone, my ass has become purely federal.
There are three to four in the cell.
Love and life are pinched at night.
The heart is clamping, well, yes, and in the liver of a hole.
Someone's voice sipets.
The round life of me shakes the epigraph:
I returned to Siberia.
crossed the sheet,
Where did they swaddle me old age?
Mom cursed God for the son of a freak.
Put her hands in her mouth and
I drowned me half the Europe!
I twisted the thoughts of the cassettes.
Newspapers came out
About how he survived the freak, on paper with an offset seal.
About five years I remembered old age.
How much is I left?
Today my grief has exhausted laughter.
Like Benjamin Baton,
hopes are justified,
It was raised and the politeness of the paddock.
Many used this:
Free wood Pinocchio,
But moving to gas, they rushed at my feet.
I forgave them Jesus.
I had hopes in art.
But my source of talent turned out to be a narrow mouth.
My paintings about God
The Roman cohort burned
maternal evil. I could be the son of Van Gogu!
And black and white dreams
Like faithful dogs
They did not leave a child at night for up to seven years old.
This Siberia lured me into the light.
The Germans in Auschwitz are cute.
I was born from God eight miles.
Russia beat us with a measure,
I humbled us ...
And over one six, lethargia came.
Poverty is not a vice, but a parody,
In the country where the paradise of fertility.
Cold fingers are sharpened under the guns.
I will undermine you, God!
You will not be enough for more!
But to get to you - it hurts a lot of duties.
I heard the grouse currents.
Death attacks those villages
Where children are more jealous of the folder and mother.
I lost the door from childhood.
And by ten, how my father became.
He sat and complained to his living, as if an old grandfather.
At twelve, hunger began.
I was hiding insect
In order not to get on the table, for it was the same.
People ate their kind,
shit in pallets.
The path from man to shit has long been selected.
I have never been a crying.
Only when dad ate his mother.
And I realized that it was time: at thirteen I sat on a commodity.
Let me remind you: my height is a meter.
My star is Andromeda.
I have no friends, I have no enemies.
I do not believe in love for people, I love fears.
I also have the strength, but I'm afraid to spend them
On Olympus balustrades.
He arrived in the capital of the fucking.
At seventeen, her stage was driven.
And a couple of years, thank God, the crowd did not touch me.
But in order to breathe, you need to bread.
And I'm an indecent piece
He raised that he was in the last Moscow shit.
Drug courier is a drug dealer.
Soon the cops rolled.
In the zone, my ass has become purely federal.
There are three to four in the cell.
Love and life are pinched at night.
The heart is clamping, well, yes, and in the liver of a hole.
Someone's voice sipets.
The round life of me shakes the epigraph:
I returned to Siberia.
Другие песни исполнителя: