Дмитрий Воденников - Стихи о собаке
текст песни
40
0 человек. считает текст песни верным
0 человек считают текст песни неверным
Дмитрий Воденников - Стихи о собаке - оригинальный текст песни, перевод, видео
- Текст
- Перевод
когда сижу за работой
у компьютера,
а собака лежит на коленях —
иногда не глядя поднимаю ее под передние лапы, прижимаю к себе,
говорю ей: Дура ты, дура.
а сейчас, не отрывая глаз от экрана, — машинально снова поднял ее,
прижал,
говорю ей: Дура ты, дура, —
потом посмотрел:
а на уровне лица ее хвост и попа (видимо, лежала наоборот),
и ведь даже не пикнет.
Висит вниз головой.
вот так и нас бог поднимет
непонятно за что
Я называю свою течную суку — то мальчиком, то котенком,
наверное, ей неприятно, но это уже неважно:
ей будет одиннадцать лет, а мне будет — 48,
когда я останусь жить, а собака умрет (однажды).
Но пока ты еще жива и у тебя — первая в жизни течка,
я хожу за тобой с белой наволочкой — и везде, где успел, подстилаю.
А между прочим, собачья кровь —
сначала мелкая, будто сечка,
а потом — виноград раздавленный, темно-красная и густая.
… К слову сказать, этот ужас мужчины перед
женской регулой, слабостью — и всеми кровными их делами
очень забавно выглядит: я ношу ее, суку бедную,
словно подбитого лебедя, под Аустерлицем раненного …
А она свесив голову, смотрит мне на ботинки,
лживая, глупая, черная и почему-то сама растерянная.
— Ну что, — говорю, — котенок? долго манипулировать
собираешься? пачкать мне джинсы уличные, пятнать мне стихотворение —
этой своей идиотской железной жертвенной кровью? —
Собака вздыхает тяжко и я уже — капитулировал.
Потому что я сам считаю
ее — своей последней любовью.
Ну а последняя любовь — она ведь всегда такая.
Однажды она спала (трех месяцев с чем-то от роду)
и вдруг завыла, затявкала, как будто бы догоняя
небесного сенбернара, огромного, будто облако.
А я подумал, что вот — рассыпется в пыль собачка,
но никогда не сможет мне рассказать, какая
была у них там, в небесах, — веселая быстрая скачка
и чего она так завыла, в небесах его догоняя.
Но всё, что человек бормочет, видит во снах, поёт —
всё он потом пересказывает — в словах, принятых к употреблению.
Так средневековой монахине являлся слепящий Тот
в средневековой рубашке, а не голенький, как растение.
Поэтому утром — сегодня — выпал твой первый снег,
и я сказал тебе: Мальчик, пойдем погуляем.
Но мальчику больно смотреть на весь этот белый свет.
И ты побежала за мной. Черная, как запятая.
— Вообще-то я зову ее Чуней, но по пачпорту она — Жозефина
(родители ее — Лайма Даксхунд и Тауро Браун из Зеленого Города),
поэтому я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,
зачем ты нассала в прихожей, и как это всё называется?
… Если честно, все смерти, чужие болезни, проводы
меня уже сильно достали — я чувствую себя исчервлённым.
Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровной
в зеленом заснеженном городе, медленном как снеготаянье.
А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придет,
и на большую просушку возьмет — как маленькую игрушку:
глупое тельце её, прохладные длинные уши,
трусливое сердце и голый горячий живот —
тогда — я лягу спать (впервые не с тобой)
и вдруг приснится мне: пустынная дорога,
собачий лай и одинокий вой —
и хитрая большая морда бога,
как сенбернар, склонится надо мной.
у компьютера,
а собака лежит на коленях —
иногда не глядя поднимаю ее под передние лапы, прижимаю к себе,
говорю ей: Дура ты, дура.
а сейчас, не отрывая глаз от экрана, — машинально снова поднял ее,
прижал,
говорю ей: Дура ты, дура, —
потом посмотрел:
а на уровне лица ее хвост и попа (видимо, лежала наоборот),
и ведь даже не пикнет.
Висит вниз головой.
вот так и нас бог поднимет
непонятно за что
Я называю свою течную суку — то мальчиком, то котенком,
наверное, ей неприятно, но это уже неважно:
ей будет одиннадцать лет, а мне будет — 48,
когда я останусь жить, а собака умрет (однажды).
Но пока ты еще жива и у тебя — первая в жизни течка,
я хожу за тобой с белой наволочкой — и везде, где успел, подстилаю.
А между прочим, собачья кровь —
сначала мелкая, будто сечка,
а потом — виноград раздавленный, темно-красная и густая.
… К слову сказать, этот ужас мужчины перед
женской регулой, слабостью — и всеми кровными их делами
очень забавно выглядит: я ношу ее, суку бедную,
словно подбитого лебедя, под Аустерлицем раненного …
А она свесив голову, смотрит мне на ботинки,
лживая, глупая, черная и почему-то сама растерянная.
— Ну что, — говорю, — котенок? долго манипулировать
собираешься? пачкать мне джинсы уличные, пятнать мне стихотворение —
этой своей идиотской железной жертвенной кровью? —
Собака вздыхает тяжко и я уже — капитулировал.
Потому что я сам считаю
ее — своей последней любовью.
Ну а последняя любовь — она ведь всегда такая.
Однажды она спала (трех месяцев с чем-то от роду)
и вдруг завыла, затявкала, как будто бы догоняя
небесного сенбернара, огромного, будто облако.
А я подумал, что вот — рассыпется в пыль собачка,
но никогда не сможет мне рассказать, какая
была у них там, в небесах, — веселая быстрая скачка
и чего она так завыла, в небесах его догоняя.
Но всё, что человек бормочет, видит во снах, поёт —
всё он потом пересказывает — в словах, принятых к употреблению.
Так средневековой монахине являлся слепящий Тот
в средневековой рубашке, а не голенький, как растение.
Поэтому утром — сегодня — выпал твой первый снег,
и я сказал тебе: Мальчик, пойдем погуляем.
Но мальчику больно смотреть на весь этот белый свет.
И ты побежала за мной. Черная, как запятая.
— Вообще-то я зову ее Чуней, но по пачпорту она — Жозефина
(родители ее — Лайма Даксхунд и Тауро Браун из Зеленого Города),
поэтому я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,
зачем ты нассала в прихожей, и как это всё называется?
… Если честно, все смерти, чужие болезни, проводы
меня уже сильно достали — я чувствую себя исчервлённым.
Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровной
в зеленом заснеженном городе, медленном как снеготаянье.
А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придет,
и на большую просушку возьмет — как маленькую игрушку:
глупое тельце её, прохладные длинные уши,
трусливое сердце и голый горячий живот —
тогда — я лягу спать (впервые не с тобой)
и вдруг приснится мне: пустынная дорога,
собачий лай и одинокий вой —
и хитрая большая морда бога,
как сенбернар, склонится надо мной.
When I sit at work
At the computer,
And the dog lies on the knees -
Sometimes not looking at her back under the front paws, press me,
I tell her: You are a fool, fool.
And now, without tearing off the eye from the screen, - Magnifically raised it again,
pressed
I tell her: the fool you, the fool, -
Then he looked:
And at the level of her tail and pop (apparently, lying on the contrary),
And after all, not even picnet.
Hanging down his head.
So and God will raise us
It is not clear for what
I call my robust bitch - then a boy, then a kitten,
Probably, it is unpleasant to her, but it does not matter:
She will be eleven years old, but I will be 48,
When I stay to live, and the dog will die (Once).
But while you are still alive and you have the first in the life of the flow,
I go beyond you with a white pillowcase - and wherever I managed, lit up.
And by the way, the dog is blood -
first small, as if Sichka,
And then - grapes crushed, dark red and thick.
... by the way, this horror of a man before
women's regulatory, weakness - and all the blood of their affairs
It looks very funny: I wear it, bitch poor,
Like a swan, under Austerlitz wounded ...
And she sweep his head, looks at me on shoes,
Lying, stupid, black and for some reason confused itself.
- Well, - I say, - Kitten? long manipulate
Are you going? Dress me a street jeans, stain me a poem -
This idiotic iron sacrificial blood? -
The dog sighs hard and I already - capitulated.
Because I think
Her - her last love.
Well, the last love - she is always like that.
Once she slept (three months with something from the genus)
And suddenly howled, tightening, as if catching
Heavenly Senbernar, huge, as if cloud.
And I thought that here - swallow in the dust of the dog,
But I can never tell me what
They had there, in heaven, - cheerful fast jump
And what she asked so much, in heaven by catching him.
But everything that man mourses, sees in dreams, sings -
Everything he follows - in the words taken to use.
So the medieval nun was the blinding one
In the medieval shirt, not a naked like a plant.
So in the morning - today - your first snow fell,
And I told you: Boy, let's go walk.
But the boy hurts to look at all this white light.
And you ran after me. Black, like a comma.
- Actually, I call her chopper, but she - Josephine
(her parents - Lyme Daxhund and Tauro Brown from the Green City),
So I often say to her: Josephine Taurovna,
Why are you nassal in the hallway, and how is it all called?
... honestly, all deaths, other people's diseases, wires
I was already very much got - I feel worried.
So I'm going to live with Josephine Taurovna, with chopper Petrovna
In a green snow-covered city, slow down as a slopy.
And when the real death, like the wind, will come after her
And take a big dryer - as a small toy:
a stupid calf her, cool long ears,
Cowardly heart and naked hot belly -
Then - I am lying to sleep (for the first time not with you)
And suddenly dream of me: a desert road,
Dog Lay and Lonely Howl -
and the tricky big face of God
Like Senbernar, bends me.
At the computer,
And the dog lies on the knees -
Sometimes not looking at her back under the front paws, press me,
I tell her: You are a fool, fool.
And now, without tearing off the eye from the screen, - Magnifically raised it again,
pressed
I tell her: the fool you, the fool, -
Then he looked:
And at the level of her tail and pop (apparently, lying on the contrary),
And after all, not even picnet.
Hanging down his head.
So and God will raise us
It is not clear for what
I call my robust bitch - then a boy, then a kitten,
Probably, it is unpleasant to her, but it does not matter:
She will be eleven years old, but I will be 48,
When I stay to live, and the dog will die (Once).
But while you are still alive and you have the first in the life of the flow,
I go beyond you with a white pillowcase - and wherever I managed, lit up.
And by the way, the dog is blood -
first small, as if Sichka,
And then - grapes crushed, dark red and thick.
... by the way, this horror of a man before
women's regulatory, weakness - and all the blood of their affairs
It looks very funny: I wear it, bitch poor,
Like a swan, under Austerlitz wounded ...
And she sweep his head, looks at me on shoes,
Lying, stupid, black and for some reason confused itself.
- Well, - I say, - Kitten? long manipulate
Are you going? Dress me a street jeans, stain me a poem -
This idiotic iron sacrificial blood? -
The dog sighs hard and I already - capitulated.
Because I think
Her - her last love.
Well, the last love - she is always like that.
Once she slept (three months with something from the genus)
And suddenly howled, tightening, as if catching
Heavenly Senbernar, huge, as if cloud.
And I thought that here - swallow in the dust of the dog,
But I can never tell me what
They had there, in heaven, - cheerful fast jump
And what she asked so much, in heaven by catching him.
But everything that man mourses, sees in dreams, sings -
Everything he follows - in the words taken to use.
So the medieval nun was the blinding one
In the medieval shirt, not a naked like a plant.
So in the morning - today - your first snow fell,
And I told you: Boy, let's go walk.
But the boy hurts to look at all this white light.
And you ran after me. Black, like a comma.
- Actually, I call her chopper, but she - Josephine
(her parents - Lyme Daxhund and Tauro Brown from the Green City),
So I often say to her: Josephine Taurovna,
Why are you nassal in the hallway, and how is it all called?
... honestly, all deaths, other people's diseases, wires
I was already very much got - I feel worried.
So I'm going to live with Josephine Taurovna, with chopper Petrovna
In a green snow-covered city, slow down as a slopy.
And when the real death, like the wind, will come after her
And take a big dryer - as a small toy:
a stupid calf her, cool long ears,
Cowardly heart and naked hot belly -
Then - I am lying to sleep (for the first time not with you)
And suddenly dream of me: a desert road,
Dog Lay and Lonely Howl -
and the tricky big face of God
Like Senbernar, bends me.
Другие песни исполнителя: