Иосиф Бродский - Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе
текст песни
29
0 человек. считает текст песни верным
0 человек считают текст песни неверным
Иосиф Бродский - Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе - оригинальный текст песни, перевод, видео
- Текст
- Перевод
Якову Гордину
Не по торговым странствуя делам,
разбрасывая по чужим углам
свой жалкий хлам,
однажды поутру
с тяжелым привкусом во рту
я на берег сошел в чужом порту.
Была зима.
Зернистый снег сек щеку, но земля
была черна для белого зерна.
Хрипел ревун во всю дурную мочь.
Еще в парадных столбенела ночь.
Я двинул прочь.
О, города земли в рассветный час!
Гостиницы мертвы. Недвижность чаш,
незрячесть глаз
слепых богинь.
Сквозь вас пройти немудрено нагим,
пока не грянул государства гимн.
Густой туман
листал кварталы, как толстой роман.
Тяжелым льдом обложенный Лиман,
как смолкнувший язык материка,
серел, и, точно пятна потолка,
шли облака.
И по восставшей в свой кошмарный рост
той лестнице, как тот матрос,
как тот мальпост,
наверх, скребя
ногтем перила, скулы серебря
слезой, как рыба, я втащил себя.
Один как перст,
как в ступе зимнего пространства пест,
там стыл апостол перемены мест
спиной к отчизне и лицом к тому,
в чью так и не случилось бахрому
шагнуть ему.
Из чугуна
он был изваян, точно пахана
движений голос произнес: "Хана
перемещеньям!" -- и с того конца
земли поддакнули звон бубенца
с куском свинца.
Податливая внешне даль,
творя пред ним свою горизонталь,
во мгле синела, обнажая сталь.
И ощутил я, как сапог -- дресва,
как марширующий раз-два,
тоску родства.
Поди, и он
здесь подставлял скулу под аквилон,
прикидывая, как убраться вон,
в такую же -- кто знает -- рань,
и тоже чувствовал, что дело дрянь,
куда ни глянь.
И он, видать,
здесь ждал того, чего нельзя не ждать
от жизни: воли. Эту благодать,
волнам доступную, бог русских нив
сокрыл от нас, всем прочим осенив,
зане -- ревнив.
Грек на фелюке уходил в Пирей
порожняком. И стайка упырей
вываливалась из срамных дверей,
как черный пар,
на выученный наизусть бульвар.
И я там был, и я там в снег блевал.
Наш нежный Юг,
где сердце сбрасывало прежде вьюк,
есть инструмент державы, главный звук
чей в мироздании -- не сорок сороков,
рассчитанный на череду веков,
но лязг оков.
И отлит был
из их отходов тот, кто не уплыл,
тот, чей, давясь, проговорил
"Прощай, свободная стихия" рот,
чтоб раствориться навсегда в тюрьме широт,
где нет ворот.
Нет в нашем грустном языке строки
отчаянней и больше вопреки
себе написанной, и после от руки
сто лет копируемой. Так набегает на
пляж в Ланжероне за волной волна,
земле верна.
1969(?), 70(?)
Не по торговым странствуя делам,
разбрасывая по чужим углам
свой жалкий хлам,
однажды поутру
с тяжелым привкусом во рту
я на берег сошел в чужом порту.
Была зима.
Зернистый снег сек щеку, но земля
была черна для белого зерна.
Хрипел ревун во всю дурную мочь.
Еще в парадных столбенела ночь.
Я двинул прочь.
О, города земли в рассветный час!
Гостиницы мертвы. Недвижность чаш,
незрячесть глаз
слепых богинь.
Сквозь вас пройти немудрено нагим,
пока не грянул государства гимн.
Густой туман
листал кварталы, как толстой роман.
Тяжелым льдом обложенный Лиман,
как смолкнувший язык материка,
серел, и, точно пятна потолка,
шли облака.
И по восставшей в свой кошмарный рост
той лестнице, как тот матрос,
как тот мальпост,
наверх, скребя
ногтем перила, скулы серебря
слезой, как рыба, я втащил себя.
Один как перст,
как в ступе зимнего пространства пест,
там стыл апостол перемены мест
спиной к отчизне и лицом к тому,
в чью так и не случилось бахрому
шагнуть ему.
Из чугуна
он был изваян, точно пахана
движений голос произнес: "Хана
перемещеньям!" -- и с того конца
земли поддакнули звон бубенца
с куском свинца.
Податливая внешне даль,
творя пред ним свою горизонталь,
во мгле синела, обнажая сталь.
И ощутил я, как сапог -- дресва,
как марширующий раз-два,
тоску родства.
Поди, и он
здесь подставлял скулу под аквилон,
прикидывая, как убраться вон,
в такую же -- кто знает -- рань,
и тоже чувствовал, что дело дрянь,
куда ни глянь.
И он, видать,
здесь ждал того, чего нельзя не ждать
от жизни: воли. Эту благодать,
волнам доступную, бог русских нив
сокрыл от нас, всем прочим осенив,
зане -- ревнив.
Грек на фелюке уходил в Пирей
порожняком. И стайка упырей
вываливалась из срамных дверей,
как черный пар,
на выученный наизусть бульвар.
И я там был, и я там в снег блевал.
Наш нежный Юг,
где сердце сбрасывало прежде вьюк,
есть инструмент державы, главный звук
чей в мироздании -- не сорок сороков,
рассчитанный на череду веков,
но лязг оков.
И отлит был
из их отходов тот, кто не уплыл,
тот, чей, давясь, проговорил
"Прощай, свободная стихия" рот,
чтоб раствориться навсегда в тюрьме широт,
где нет ворот.
Нет в нашем грустном языке строки
отчаянней и больше вопреки
себе написанной, и после от руки
сто лет копируемой. Так набегает на
пляж в Ланжероне за волной волна,
земле верна.
1969(?), 70(?)
Yakov Gordin
Not for trade wandering,
scattering in other people's corners
your miserable rubbish
Once in the morning
with a heavy taste in the mouth
I went ashore in someone else's port.
It was winter.
Granular snow secs cheek, but earth
It was black for white grain.
The Revun wheezed in all bad can.
Even in the ceremonial, the night was tired.
I moved away.
Oh, the city of land at the dawn hour!
The hotels are dead. Nemnity of the bowls,
Eye's blindness
blind goddesses.
Through you, go through Nagim,
Until the state of the state struck the state.
Dense fog
The quarters leafed through like a fat novel.
With heavy ice, the limated liman,
like a silent language of the mainland,
Eve, and like the ceiling spots,
Clouds went.
And according to the rebel in his nightmare
the staircase like the sailor,
Like that Malpost,
upstairs, scraping
With a nail railing, cheekbones silver
A tear, like a fish, I dragged myself.
One like a finger,
as in a mortar of winter space, pest
there the Apostle of Changes of the places
with his back to the homeland and face to
In whose fringe never happened
step to him.
From cast iron
He was sculpted like a plowman
The Voice said: "Khan
movements! " - and from that end
the lands assented the ringing of a bell
With a piece of lead.
Flooding outwardly the distance,
creating his horizontal before him,
In the darkness of the blue, exposing steel.
And I felt like a boot - a dresser,
like marching one or two,
The longing for kinship.
Come on and he
Here he substituted the cheekbone under Aquilon,
Donating how to get out,
In the same - who knows - early
And he also felt that the matter is rubbish
Wherever you look.
And he see,
I was waiting for what you can’t help but wait
From life: will. This grace,
Available waves, the god of Russian Niv
hid from us, all the other,
Zane - jealous.
Greek on Feluka went to Piraeus
empty. And a flock of ghouls
fell out of shameful doors,
Like black steam,
Boulevard learned by heart.
And I was there, and I spoke in the snow there.
Our delicate south,
where the heart was dropped before the pack
There is a power of power, the main sound
whose universe is not forty magpies,
designed for a series of centuries,
But the clang of the shackles.
And he was cast
From their waste, one who did not swim,
the one whose, crushing, spoke
"Goodbye, free element" mouth,
To dissolve forever in a shir prison,
where there is no gate.
There is no line in our sad language
more desperate and more contrary to
written, and after hand
One hundred years copied. So he runs on
The beach in Langeron for a wave of a wave,
The land is true.
1969 (?), 70 (?)
Not for trade wandering,
scattering in other people's corners
your miserable rubbish
Once in the morning
with a heavy taste in the mouth
I went ashore in someone else's port.
It was winter.
Granular snow secs cheek, but earth
It was black for white grain.
The Revun wheezed in all bad can.
Even in the ceremonial, the night was tired.
I moved away.
Oh, the city of land at the dawn hour!
The hotels are dead. Nemnity of the bowls,
Eye's blindness
blind goddesses.
Through you, go through Nagim,
Until the state of the state struck the state.
Dense fog
The quarters leafed through like a fat novel.
With heavy ice, the limated liman,
like a silent language of the mainland,
Eve, and like the ceiling spots,
Clouds went.
And according to the rebel in his nightmare
the staircase like the sailor,
Like that Malpost,
upstairs, scraping
With a nail railing, cheekbones silver
A tear, like a fish, I dragged myself.
One like a finger,
as in a mortar of winter space, pest
there the Apostle of Changes of the places
with his back to the homeland and face to
In whose fringe never happened
step to him.
From cast iron
He was sculpted like a plowman
The Voice said: "Khan
movements! " - and from that end
the lands assented the ringing of a bell
With a piece of lead.
Flooding outwardly the distance,
creating his horizontal before him,
In the darkness of the blue, exposing steel.
And I felt like a boot - a dresser,
like marching one or two,
The longing for kinship.
Come on and he
Here he substituted the cheekbone under Aquilon,
Donating how to get out,
In the same - who knows - early
And he also felt that the matter is rubbish
Wherever you look.
And he see,
I was waiting for what you can’t help but wait
From life: will. This grace,
Available waves, the god of Russian Niv
hid from us, all the other,
Zane - jealous.
Greek on Feluka went to Piraeus
empty. And a flock of ghouls
fell out of shameful doors,
Like black steam,
Boulevard learned by heart.
And I was there, and I spoke in the snow there.
Our delicate south,
where the heart was dropped before the pack
There is a power of power, the main sound
whose universe is not forty magpies,
designed for a series of centuries,
But the clang of the shackles.
And he was cast
From their waste, one who did not swim,
the one whose, crushing, spoke
"Goodbye, free element" mouth,
To dissolve forever in a shir prison,
where there is no gate.
There is no line in our sad language
more desperate and more contrary to
written, and after hand
One hundred years copied. So he runs on
The beach in Langeron for a wave of a wave,
The land is true.
1969 (?), 70 (?)
Другие песни исполнителя: